Глупо и унизительно. Они просто выгнали меня.

— Я мог сказать тебе это заранее. Ты им чужая.

— В помещичьем доме живет теперь двенадцать семейств. Я попросила маму, чтобы мне отвели отдельную комнату, но она не вправе ничего решать сама. Она делает только то, что ей велят старейшины. Я никому там не нужна. Чтобы остаться у них, я должна непременно выйти замуж за индейца, но они мне прямо сказали, что ни один индеец не возьмет меня в жены.

Кругом сидели американские туристы, каких можно увидеть во всех странах мира, — с беззаботными, лишенными всякой индивидуальности, радостными физиономиями. Грета говорила очень громко. Я увидел, как на нас уставились чьи-то изумленные голубые глаза. И тут меня осенило: Элиот открыл свой туристский сезон.

— Что же ты думаешь делать?

— Просто не знаю. Я ужасно запуталась.

Я в отчаянье, милый. Если хочешь знать, ты моя последняя надежда. Я говорю тебе это потому, что мне нечего терять, — у нас все равно ведь ничего не получится. Не нужно было приезжать сюда, это бесполезно.

Крохотная жилка на виске у Греты стала пульсировать, а верхняя губка чуточку приподнялась и набухла: я знал, что она сейчас расплачется. Сцены не миновать; мне стало не по себе. Вокруг толпились американские туристы в светло-серых шляпах с широкими полями и их дамы. Все они только что откуда-то прибыли и обменивались шутками и приветствиями.

— Пойдем ко мне, — сказал я.

Мы поднялись в мой номер. Новый директор «Майяпана», прошедший выучку в американских отелях, как видно, счел нужным принять участие в моей судьбе: кто-то успел поставить на стол роскошный дорогой букет цветов, больше всего в нем было душистого горошка, который так трудно выращивать в Гвадалупе.

Я позвонил коридорному и велел принести джину. Хотя коридорный был новый и не видел меня ни разу в жизни, он отлично знал, как меня зовут.

— Слушаюсь, капитан Вильямс. Сию минуту, капитан Вильямс.

Это был ладино, он хорошо говорил по-английски и был одет в дурацкий элиотовский костюм.

Я сел на стул в некотором отдалении от Греты.

— Чем я могу тебе помочь, Грета?

Она овладела собой и сейчас уже представляла для меня некоторую, опасность.

— Мне ничего не нужно, Дэвид. Я отлично понимаю, как глупо было сюда возвращаться.

Ты ничем не можешь мне помочь. Не знаю, зачем я приехала, просто захотелось повидать тебя. Я совсем одна.

Моя бесчувственность была жестокой; я понимал это; но я знал также, сколь опасно для меня вникать в горести Греты. Каким-то образом они притягивали меня к ней.

— Разве у тебя нет друзей в Гватемала-Сити?

— Я не могу вернуться туда.

— Не можешь или не хочешь?

— Нет, не могу. Не могу. Это исключено.

— Что же ты думаешь делать?

Я почувствовал беспокойство. Мне не хотелось спрашивать, почему она не может вернуться в Гватемала-Сити.

— Не знаю. Хочешь, я скажу тебе правду?

Я знаю, что будет со мной завтра, но что будет послезавтра, уже не знаю. Я вообще не знаю, как дальше жить. Мне некуда деваться и не к кому идти. У меня нет денег, нет будущего, нет надежды. Мне не следовало ехать сюда и досаждать тебе своими несчастьями, но к кому же мне было кинуться, когда от меня отказалась родная мать? Единственное, чего я хотела от жизни, чтобы кто-нибудь меня любил, и вот я никому не нужна. Что мне делать?

Я дошла до края.

Я видел, как она закусила губу, чтобы не заплакать. Один глаз остался сухим, но другой наполнился влагой, и по щеке тихо скатилась слеза. У меня защемило сердце.

— Ты знаешь, почему я уехала из Гватемала-Сити?

— Нет, ты мне не говорила.

— Теперь я могу тебе сказать. Я жила с Варела.

— Как ты сказала?.. С Варела?..

— Да, я жила с Варела.

— С начальником полиции при Вернере?

У меня перехватило дыхание. Она даже не пытается скрыть этого!

— Ну что, ты в ужасе?

— Как тебе сказать? Пожалуй, да.

— Я тебе противна!

— Нет! Почему же… Я думал, он сбежал в Мексику.

— Он прятался. Когда он вышел повидаться с матерью, они схватили его.

«Туда ему и дорога», — подумал я. Я был рад, что Варела получил по заслугам.

— Его расстреляли. Меня тоже сперва хотели расстрелять. Потом передумали и решили остричь мне волосы. Но в тайной полиции за меня заступился какой-то старый немец. Что ж ты молчишь? О чем ты думаешь? Ты считаешь, что в моем положении можно было поступить иначе?

— Не знаю, что тебе сказать. Может быть, и нельзя было.

— Когда умер отец, я осталась совсем одна. Что мне было делать? В Германии у меня никого нет, да и языка я не знаю. Видел ты в Гватемале хоть одну девушку, которая жила бы без поддержки?

— А почему ты сразу не вышла замуж? За тобой ухаживали самые лучшие женихи, я прекрасно помню.

— Но никто из них не женился на мне. А почему? Потому, что я не была девственницей. После того как меня соблазнили, я сразу перестала быть «партией» для юноши из так называемого хорошего дома. Все они на той стадии культуры, когда им требуется кровь на простыне. Ты же отлично знаешь. Без этого они согласны считать тебя interesante[14], но ты уже не distinguida[15]. А если ты не distinguida — ты уже не дама общества. Скажи, почему ты не женился на мне? Ведь я пошла бы за тебя, ты это знаешь.

— Из-за оскорбленного самолюбия. Так я думаю. Послушай, ты любила Варела?

— Нет. Но он мне чем-то нравился. Он был внимателен ко мне.

К чему эти вопросы? Все равно Грета не скажет всей правды. Я подумал о Варела, человеке с холодным рассудком и холодным сердцем. Он был небольшого роста. Его прозвали «Маленький Казанова», и он охотно принял эту кличку. Он хвалился, что слава о его распутстве помогала ему одерживать победы над женщинами. Наверно, так и было. Говорили, что он пытал заключенных, но кто может доказать это? Подобные обвинения выдвигаются против каждого начальника полиции после крушения режима. Если в нем была хоть единая капля чего-то хорошего, Грета ее нашла. А если и не нашла, то вообразила, что нашла. Может быть, и у такого Варела что-то есть за душой. Кто знает?

Мне сильно захотелось выпить. Я позвонил коридорному. Когда он принес еще джину, Грета взяла у него бутылку, налила себе полстакана и выпила в два глотка.

— Ну вот я и пьяна, — сказал она торжествующе. — Пьяна как стелька.

Джин еще не успел попасть к ней в желудок.

Когда она так дурачилась, меня всегда охватывала невольная жалость.

— Сейчас я выложу тебе все, что я думаю.

Она мелодично икнула. Я отобрал у нее бутылку и налил немного себе.

— Тебе, конечно, невдомек, что кроется за всем этим?

— За чем этим?

— Почему я так с тобой говорю. Рассказываю о своем темном прошлом и тому подобное.

— Что же за этим кроется?

— То, что и всегда. Я не в силах вынести твоего равнодушия. Ты убиваешь меня своим равнодушием.

Боюсь, что я не так уж равнодушен.

В дальнем уголке сознания, который еще сопротивлялся напору чувств, я обсудил создавшуюся ситуацию и был вынужден признать свое поражение. Микроб этой любви, этой бессмысленной, безнадежной, обреченной любви, в который уже раз оказывался неистребимым.

Я праздновал его гибель, а он лишь замирал на время и при первом же случае снова принимался бушевать в моей крови. А быть может, я сам бессознательно охранял его, жаждая втайне нового приступа лихорадки. Единственным шансом на спасение было бегство. Отъединенный от Греты, я выработал бы в своем организме спасительные антитела, которые помогли бы мне противиться болезни. Да, надо бежать… А пока… Я обнял ее за плечи и притянул к себе; внутри меня все трепетало.

Я услышал, как Грета сказала:

— Почему мы не встретились в самом начале?

Почему? Это был первый великий вопрос, распахивающий ворота для тысячи других. Призрачные оправдания одно за другим проходили у меня в голове. Я вспомнил двух своих друзей, мужчину и женщину. Они не дрогнули под пыткой в гестапо, но оказались малодушными под пыткой любви. Выпитый джин тоже пришел мне на помощь. Сейчас я жалел все грешное, заблудшее человечество. Кроме того, близость Греты сильно волновала меня.