– А она как его называла? Тоже как-нибудь ласкательно?

– Иногда она называла его «Дик», но чаще «Рэнни», когда они жили в любви и согласии, bien entendu.[21] Бывали дни, когда она с ним не разговаривала совсем. Elle savait comment safaire valoir.[22]

– Такие женщины, попавшие из грязи в князи, обычно это умеют, – ответил Фонс.

Он уже узнал очень много. Подобную женщину, красивую, свободного поведения, с чертовщинкой можно найти в Лондоне, Париже, Нью-Йорке – да где угодно. Он знал, что найти будет не так-то просто, это потребует умения, ловкости и быстроты действий, но он был совершенно уверен, что сможет ее найти, а найдя, заставить ее действовать так, как ему угодно.

«Может, конечно, возникнуть затруднение, – подумал Фонс, – но только в одном случае; если она искренне привязана к Рэнноку. Если она действительно его любит, то будет очень трудно заставить ее предать возлюбленного, даже если это не грозит ему никакими роковыми последствиями. Он был знаком с такой собачьей верностью, ее часто испытывают недостойные женщины к таким же недостойным мужчинам.

Гостиница почти пустовала, поэтому после продолжительного отдыха мистер Фонс пообедал вместе с управляющим в ресторане, где почти не было посетителей, если не считать с полдюжины туристов, чья маленькая группка затерялась в просторах обширного зала.

За обедом Фонс больше не заговаривал о Рэндаллах и их образе жизни, потому что знал: раз он задал такое направление мыслям месье Луи, значит, тот возобновит разговор о них сам, и его предположение оказалось верным, так как месье Луи ни о чем другом и не помышлял, однако никаких особо важных сведений за бутылкой Поммери, заказанной Фонсом, получено не было.

– Значит, леди была несколько неряшлива, да? – спросил Фонс. – Но в таком случае она обязательно должна была что-нибудь забыть или выбросить – разрозненные перчатки, старые письма, безделушки. А знаете, в моем деле вещи играют не последнюю роль. Ничтожные, легковесные пустячки могут быть дорожным указателем, путеводной звездой для сыщика. Припомните случай со шляпой Мюллера – у его жертвы была срезана верхняя часть тульи – пустяк, который, однако, дорого обошелся этому немецкому юноше. Я могу припомнить бесконечное число примеров. А теперь вот что: возможно, леди оставила какой-нибудь мусор после себя – перчатки, веера, письма, которые вы галантно расценили как сувениры?

– Ну, если вы сами об этом завели разговор, то ее комната скорее напоминала свинарник.

– В соответствии с ее ласкательным прозвищем.

– Но в гостинице тогда не было свободных мест, и через десять минут после того, как они отбыли на пароход, я отрядил горничных поскорее навести в их комнатах порядок. У нас уже брыл заказ на это помещение.

– И у вас не было ни времени, ни желания поинтересоваться тем, что оставило после себя это прекрасное создание?

Месье Луи пожал плечами.

– Моя комната на том же этаже?

– Да.

– И убирает ее та же горничная?

– Да, наша старейшая из всего обслуживающего персонала, и она была в гостинице все лето, когда большинство других служащих уехало в Швейцарию.

Фонс узнал все, что хотел знать. Он рано удалился в свою комнату, предварительно выкурив пару папирос под пальмами, осенявшими фасад гостиницы, в тишине летнего душного вечера. Все, что он видел вокруг, было очень современно, в самом что ни на есть французском стиле: кафе с оркестром направо, такое же кафе налево, и лишь случайный прохожий, араб, шествовавший мимо в белом шерстяном бурнусе, напомнил ему своим видом, что он в Африке. Надо было собираться в обратный путь, в Лондон ближайшим же пароходом. Ехать на Корсику теперь незачем. Профессиональное чутье подсказывало ему, что леди надо выслеживать в Лондоне или Париже.

Он закрыл окно от москитов, зажег свечку, сел за стол, положил перед собой записную книжку и позвонил горничной:

– Пожалуйста, принесите мне чернила, – попросил он.

Пожилая, угрюмая горничная ответила, что чернила это не по ее части, это обязанность официанта. Он должен был позвонить один раз, а не два, если ему понадобились чернила.

– Ладно, это неважно, Мари, – сказал Фонс по-французски. – Мне надо кое-что более ценное, чем чернила. Мне нужна информация, и, полагаю, вы ею располагаете. Вы помните месье или мадам Рэндалл, они занимали комнаты у вас на этаже до Пасхи?

Да, она их помнит, ну и что?

– Уезжая, мадам Рэндалл очень спешила, не правда ли?

– Да, она всегда спешила, когда куда-нибудь собиралась, если только не злилась на него, а тогда она и пальцем не хотела пошевелить. Тогда она сидела как истукан, когда бывала не в духе, – отвечала горничная, презрительно дернув плечами.

– Но уезжала она в спешке и оставила после себя разгром, и, наверное, горничной попались какие-нибудь мелочи, – предположил Фонс, заговорщически улыбаясь.

Острые черные глазки горничной сердито блеснули, она опять презрительно покачала головой и чуть не ткнула в нос Фонсу костлявым указательным пальцем:

– Она вот столечко не оставила, – сказала горничная, стукнув другим указательным по кончику указующего перста. – И вот столько не оставила!

По яростному отрицанию Фонс заподозрил, что она изрядно поживилась разными безделушками, засаленными перчатками и носовыми платками, а также шелковыми чулками с рваными пятками.

– Какая жалость, – сказал Фонс очень спокойно, – потому что я хотел подарить вам пару наполеондоров за какие-нибудь старые письма или другие документы, которые вы могли случайно найти среди того, что она выбросила, когда вы подметали комнаты.

– Все письма она разорвала на клочки и бросила в камин, – ответила горничная, – но была там одна вещь. Я ее подобрала, на случай, если леди приедет опять, и тогда бы я ей ее вернула.

– Да, всегда что-нибудь остается, – ответил Фонс, – хорошо, Мари, а что это такое?

– Фотография.

– Самой дамы?

– Нет, месье, молодого человека, pas grand chose.[23] Но если месье не пожалеет за нее сорок франков – портрет в его распоряжении, и я как-нибудь перенесу гнев мадам, если она вернется за фотографией и будет спрашивать.

– Pas de danger.[24] Она не вернется. Она из тех, кто странствует по миру и никогда не возвращается обратно. Так как это портрет не самой леди и может оказаться совсем без надобности для меня, мы можем сговориться на двадцати франках, ma belle.[25]

Горничная хотела было поторговаться, но, когда Фонс, пожав плечами, положил двадцатифранковую монету на стол и отклонил дальнейшее препирательство, она опустила монету в карман и отправилась за фотографией.

Карточка была самого маленького размера из всех возможных, из тех, что называют «карликовыми». На ней в полный рост был запечатлен молодой человек. Снимок выцвел, был запачкан и вставлен в кожаную рамку, когда-то красную, но теперь захватанную до черноты. «Клянусь Юпитером», – пробормотал Фонс, – «это лицо мне кого-то напоминает». Да, лицо ему было знакомо, оно возникало из толщи воспоминаний, но он не мог отождествить его с владельцем, соотнести с кем-нибудь из тех, чью внешность сохранила его профессиональная память. Фонс вынул портрет из рамки и посмотрел на оборотную сторону, где нашел то, что ожидал. Такие женщины всегда что-нибудь пишут на память на таких карточках: «Сан-Ремо. Бедняга Тони. 22-ой ноябрь, 88».

«22-ой ноябрь» и явно не знающая уроков правописания надпись, разбежавшаяся по всему крошечному пространству карточки, тоже позволяли судить о стилистике автора.

«Бедняга Тони», – размышлял Фонс, задумчиво дымя папиросой и глядя на фотографию, которую зажал стоймя между двумя подсвечниками, – кто же этот Тони? Человек светский, судя по фасону и покрою одежды и чему-то такому в выражении лица, что присуще только людям, получившим хорошее воспитание, чему-то лишь им свойственному, чего нельзя ни отрицать, ни описать. «Бедняга Тони» был в Сан-Ремо и, безусловно, приговоренный докторами к смерти, потому что ее печать сквозила в каждой черте лица. Очевидно, чахоточный. «Бедняга Тони!» И эта женщина была с ним в Сан-Ремо, спутница обреченного человека, полутрупа. А она была тогда, наверное, в расцвете красоты, великолепное создание! Интересно, любила она тебя, была честно, искренне к тебе привязана? Да, наверное, потому что рука, выводившая надпись, явно дрогнула. «Бедняга Тони!» А вот и чернильное пятно, расплывшееся на дате; очевидно, здесь капнула слеза. Ну что ж, если не удастся выследить ее в Лондоне, я смогу узнать кое-что о ее прошлой жизни в Сан-Ремо и выяснить, кто она такая. Но кто же этот Тони? Мне положительно знакомо это лицо. Возможно, подсознательное действие мозга поможет вспомнить», – решил Фонс. Но глубокий сон, в который он погрузился, утомленный долгим путешествием, никак не повлиял на подсознание, и когда на следующее утро Фонс вкладывал фотографию в бумажник, он был в том же затруднении, что и накануне: он не знал, кто этот человек. Только несколько часов спустя в каюте парохода, «на груди океана», лежа без сна, но совершенно освободивший мозг от посторонних мыслей, он внезапно вспомнил, словно в озарении, кто такой был Тони. «Сэр Хьюберт Уизернси, – сказал он про себя, садясь в койке и хлопнув ладонью по лбу – вот это кто! Я встречал его в Лондоне лет 10 назад, баронет из Йоркшира, у него были поместья в Вест Райдинге, слабовольный юноша со страстью к развлечениям, завсегдатай призовых состязаний – бокса и тому подобное, устраивавший вечеринки для спортивного люда и тративший на него свои деньги. Бедняга, рожденный словно для того, чтобы стать легкой добычей разных мошенников и распущенных женщин».

вернуться

21

Само собой разумеется (фр.).

вернуться

22

Она знала, как заставить себя уважать (фр.).

вернуться

23

Небольшая (фр.).

вернуться

24

Это вам не угрожает (фр.).

вернуться

25

Моя красавица (фр.).


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: