– Такие вещи не ремонтируются, – заметил Саша. – Они носятся, а потом выбрасываются.

– Вещи уже отправлены на лабораторное исследование. На воротнике и груди пиджака, блузки и пальто, – продолжал, не обращая внимания на реплику коллеги, Лева, – обнаружены порезы, идентичные местоположению порезов на теле жертвы, и бурые пятна, внешне похожие на кровь…

– Кровь и есть, – снова проворчал Саша. – Левушка, ты же не протокол составляешь. Давай называть вещи своими именами. Этот придурок заманил девчонку в глухой двор, несколько раз ткнул ножом в грудь, полоснул для верности по горлу, содрал одежду и отрезал голову. Вот как раз этого-то я и не могу понять. Зачем ему понадобилось отрезать ей голову? И еще, на кой ляд он завернул труп в целлофан? – Саша неуместно вольготно закурил и, спохватившись, поинтересовался: – Можно, Аркадий Николаевич?

– Да кури уж, – махнул рукой тот, чувствуя непреодолимое желание грохнуться физиономией на крышку стола и закрыть глаза. Саша посмотрел на Леву, словно ожидая, что тот выдаст сейчас конкретный ответ, но немногословный Лева чертил на листке замысловатые узоры и отвечать явно не собирался. Саше ничего не оставалось, кроме как самому ответить на собственный вопрос:

– Целлофан, чтобы запах не пошел. А то ведь бродячих собак в округе – как грязи. А голову отрезал, потому что не хотел, чтобы ее опознали.

– Тогда почему не унес? – поинтересовался у стола Лева. – Голову-то? Зачем положил вместе с телом? За столом невозмутимо молчали. Зато Саша кинулся в бой:

– А куда бы он ее девал? А? Ну скажи, куда? Выбросил бы? Так ведь рано или поздно нашли бы! Зато риск какой – отрезанную голову с собой таскать. А если милиция на улице остановит? Спросит: «А что это у вас в сумочке? Товарищ, заляпанный кровью с головы до ног, мы к вам обращаемся». Что он им скажет? Мол, вот только что одну бабенку «мочканул», граждане хорошие, сувенир домой несу. На память, блин. Так, по-твоему? Волин выудил из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой.

– Саша, ты прав в одном: этот тип должен был вымазаться в крови с ног до головы. Получается, идти через город в окровавленной одежде он не испугался, а голову унести побоялся. – Волин поморгал, пытаясь совладать с резью в глазах. – Нет, здесь дело вовсе не в личности убитой. Не боялся он, что ее опознают. Тут что-то другое. Кстати, ты заключение внимательно читал?

– Ну да, – Саша кивнул. – Пропустил, что ли, что-то? Так вы поделитесь, товарищ следователь.

– Там написано: «Срез гладкий». Убийца действовал не спеша, резал аккуратно. И место это он давно подобрал, все прикинул, рассчитал.

– Почему вы так думаете? – Лева поднял взгляд. Волин устало вздохнул, помассировал пальцами переносицу.

– У него не могло быть уверенности в том, что кто-нибудь не заглянет во двор. Бомжи, например, или помочиться какому-нибудь алкашу приспичит. Так вот, если бы у убийцы имелись на данный счет хоть малейшие сомнения, он не стал бы расчленять труп. Ему ничего не стоило просто размозжить жертве лицо. Вместо этого он спокойно отрезает голову. Вывод: убийца заранее подыскал место, понаблюдал за ним, выяснил, что во двор никто не заходит, и только после этого привел туда жертву.

– Откровенно говоря, в данный момент меня больше интересует не то, почему он изуродовал жертву, – заметил задумчиво Лева, – хотя это и любопытно, а то, ради чего он вообще ее убил? Следов насилия не обнаружено. На пальце жертвы золотое кольцо, в ушах золотые сережки, в найденной сумочке – триста долларов. Таким образом, ограбление исключается. Тогда зачем? И за каким чертом эта девица пошла с убийцей во двор? Не тащил же он ее силком?

– Значит, так, выдаю на-гора версию, – предположил недосыпно-развязным тоном Саша. – Первое: дело происходило глубокой-глубокой ночью. Второе: девица – проститутка. Скорее всего вокзальная – другие по руинам не шмонаются, – но из «элиты», потому как чистая. Доводы в пользу данной версии: вокзальные проститутки не слишком разборчивы. При полном отсутствии клиентов могут пойти с кем угодно и куда угодно, лишь бы заплатили. Ну и, наконец, полное отсутствие клиентов чаще всего случается именно глубокой ночью. Отсюда полный швах в плане свидетелей. Это три.

– Глубокой ночью «элита» занята, – скептически заметил Лева. – Глубокой ночью «элита» выпивает и с клиентами развлекается.

– Ну, не судьба, – развел руками Саша. – Не сняли ее в тот вечер. Точнее, сняли, но не тот, кто ожидался.

– Домыслы, – подал голос Волин.

– И все-таки не мешало бы прокатиться по вокзалам, – заметил Саша. – Побеседовать с орлами-»железнодорожниками», поякшаться с «контингентом». Глядишь, кто-нибудь нашу пропащую душу и опознает.

– По телу? Или по отрезанной голове? – скептицизм Левы граничил со здоровым цинизмом и был поистине неисчерпаем.

– Зачем? По возрасту. По росту. По волосам. По одежде.

– Не имеет смысла, – возразил Волин.

– Почему? – запальчиво вскинулся Саша.

– Потому что татуировка, – сказал Волин, вытаскивая из папки четкую фотографию: на белой коже распластал крылья крохотный татуированный мотылек, удивительно похожий на живого. – Смотри. Это тебе, Саша, не «Жизнь, паскуда, перелицевала». Рисунок какой четкий. Тени, контуры, все. Профессионал колол. Такие татуировки делают в салонах, за соответственную плату. Вокзальным проституткам подобная роскошь без надобности. У них жизнь попроще. И потом, Саша, убитая девушка не просто чистая. Она ухоженная. Как говорится, почувствуйте разницу. – Он повернулся к Зоненфельду. – Лева, займись татуировкой. Пока убитая не опознана – нечего и думать поймать убийцу.

– Хорошо, Аркадий Николаевич, – согласился тот. – Сегодня же займусь.

– Отдохни сперва. Саша вздохнул, покрутил головой, кряхтя, помял шею, прогнулся в пояснице, сообщил:

– Да уж, – покосившись на часы, добавил: – Половина девятого, однако. – И уже себе под нос: – Спать пора, спокойной ночи.

– Кстати, Саша, – Волин повернулся к оперативнику. – Ты займись отпечатками пальцев убитой и слепками зубов. Выясни у экспертов, когда и где могла лечить, дальше, поинтересуйся насчет швов, оставшихся после оперативного вмешательства, следов переломов, ожогов и прочего.

– Правильно, – усмехнулся Саша, старательно лупая красными глазами. – Как Лева – так татуировки на бедрах стройных девочек, а как Саша – так «переломы, ожоги и прочее». Ничего себе, разделеньице труда. Налицо факт явной дискриминации, гражданин начальник.

– Свободны, товарищи, – Волин через силу улыбнулся, подавив богатырский зевок. – На данный момент все. Он с нарочитой обстоятельностью взял со стола фотографию, раскрыл папку и невольно посмотрел на карточку, лежащую сверху: черная маска запекшейся крови на мертвом женском лице. Подумалось со злой натянутостью: «Хорошо вам, граждане писатели, гордиться, что не пишете вы, разлюбезные, про «расчлененку». Не хочется вам нарушать тонкую душевную организацию массового потребителя «бумажной жвачки». А каково этой девушке? Расскажите-ка ей про нежную, ранимую душу читателя…» Лева и Саша нестройно задвигали стульями, а Волин продолжал рассматривать «лицо» мертвой девушки. Полезли в голову и вовсе мрачные мысли. «А что, если этот сумасшедший – маньяк? В смысле, настоящий, полноценный псих? Тогда плохо. Тогда жди беды. Тогда этот труп – не последний». Он торопливо, словно именно от живости его движений зависело, как обернется дело, накрыл черную маску белой плотью, украшенной изящным рисунком. «Надо бы посоветоваться с психиатром, – мелькнуло в голове, пока Волин убирал дело в несгораемый шкаф, стоящий слева от стола. – И побыстрее».

В понимании Бори слово «сумасшедший» означало: «слюнявый кривляющийся дегенерат». Поэтому себя ненормальным он никак не считал. И даже, напротив, полагал, что его интеллектуальный уровень слишком высок. А что порой Борю охватывала злоба, смешанная с тоской, то он не приписывал это сумасшествию. Для злости и ненависти у него имелась четкая и веская причина. Кстати, до смешного примитивная: «Он непозволительно зависим». И от кого? От того, кто переломал ему всю жизнь. От того, кто сбросил всю мерзость мира на его, Борины, плечи, оставаясь при этом в стороне. Понимание приносило потребность как-то изменить существующее положение дел. Боря мучился, выдумывая и отвергая один план за другим. Помнится, как-то он даже воспылал бредовой идеей плюнуть на все и свести счеты с жизнью. Это было бы убийственной местью. Смешно, но подобная мысль действительно пришла ему в голову. Правда, всего один раз. Боря переступил через собственное малодушное отчаяние. Глупо умирать, даже не пожив толком. Нет, он должен быть сильнее обстоятельств. Сильнее окружавшего его ублюдочного мира. Самоубийство – предательство по отношению к самому себе. Решение пришло неожиданно легко, однажды ночью, во сне. И Боря лежал в полудреме, ворочаясь, не в силах справиться с охватившим его возбуждением. Осуществить задуманное оказалось труднее, чем представлялось сначала. Первая попытка провалилась. И не потому, что он плохо «сработал», а напротив, потому, что «сработал» слишком хорошо. Второй раз ему пришлось тщательно готовить собственные «промахи», чтобы они выглядели убедительными и абсолютно естественными. И что же? Провинциальные «сыскари», допуская идиотские промашки, рванули не по тому следу и взяли ни в чем не виноватого мужика. Зачуханного инженеришку, от которого мгновенно отказались дети и жена. Это ведь его «расшлепают» согласно приговору выездной сессии областного суда, а им еще жить да жить. Среди людей, между прочим, не среди слонов. А люди, они ум имеют и память. Периферия, даже не центра, а глубокой провинции. Что с них взять. Показательный процесс и приговор по максимуму. «Вышка». Боря, внимательно следивший за ходом процесса, периодически кривился от пафоса прокурора, фальшивой наивности и всамделишной тупости свидетелей, благодушной предвзятости судей и кристальной подтасованности доказательств. Но не мог же он пойти в милицию и сказать: «Не того взяли, граждане милицейские товарищи. Ох, не того. Ой, как стыдно-то вам будет под старость». Вернувшись с показательного процесса, Боря помянул будущего скорого покойничка стаканчиком, закусил огурцом и лег спать. Так он поступал всегда. Покойник, стакан водки, огурчик на вилке и долгий, почти бесконечный сон с редкими сновидениями. Потом, проснувшись, Боря понял, что придется начинать все с самого начала. И он начал. Только теперь сделал ставку на то, что в столице не перевелись еще толковые сыскари. Не всех разогнали, не всех «ушли». Вчерашняя жертва была первой в теперешнем списке. Он подбирал девушек долго, терпеливо, старательно, с оглядкой на собственное, слишком уж удачливое прошлое. Семь фамилий, одна из которых была уже вычеркнута черным маркером смерти. Осталось шесть девушек. Последняя – самая значительная. Та, ради которой Боря карабкался по источенному термитами дней древу жизни. Марина Рибанэ. Ее Боря не просто ненавидел. Его чувство лежало далеко за границами человеческого понимания о ненависти. Это был степной пожар, испепеляющий все на своем пути. Цунами, смерч, ураган, землетрясение. Временами Боря даже пугался этой ненависти. Вернее, того, что ненависть застит ему глаза и он допустит ошибку. Успокоившись, он снова и снова обдумывал свой план и не находил в нем изъянов. В этот раз все должно пройти гладко. Не слишком просто, чтобы ни у кого не возникло подозрений в подстроенности, и одновременно не слишком сложно. Пусть те, кому надо, наконец-то докопаются до истины. К большому Бориному облегчению. Сейчас Боря спал. Как обычно. Он долго спал после того, как «приватно встречался» с очередной жертвой. Потому что слишком, слишком уставал.