Туземец не боялся говорить с Джорджем строгим и вместе с тем укоризненным тоном (как будто он представлял себя в эти минуты на месте его отца).

— Тебе пора жениться, молодой баас. На ферме должна быть хозяйка.

Джордж смеялся и отвечал, что ему, действительно, пора жениться, только он никак не найдет женщину себе по вкусу.

— Может, баас привезет себе жену из Англии, — сказал однажды Смоук. — Джордж уже знал, что в поселке идут разговоры насчет фотографии девушки, стоявшей у него на туалетном столе — сын старого Смоука работал у Джорджа поваром.

Во время войны эта девушка с неделю считалась невестой Джорджа, но помолвка расстроилась после одного из тех откровенных практических разговоров, которые не оставляют никаких иллюзий и способны рассеять, как дым, казавшееся любовью увлечение. Эту девушку вполне устраивала жизнь в Лондоне, и ничего другого ей не хотелось. И когда между ними все было кончено, у них не осталось никакого чувства горечи, по крайней мере друг к Другу; Джордж только немного злился на самого себя. В конце концов, он мужчина и должен был поставить на своем. Чего он не мог простить себе, так это помолвки; иногда он просто приходил в бешенство, думать не мог об этом спокойно. Но порой он вспоминал ее с теплым чувством. Она вышла замуж и вела такой образ жизни, на какой, по его мнению, ни один нормальный человек не мог бы решиться. Почему он хранил фотографию девушки — а снята она была в позе, на редкость неестественной, — он себя не спрашивал. Ведь другими женщинами он со свойственными ему пылом и непостоянством увлекался куда сильнее.

Как бы там ни было, фотография стояла у него в комнате, и ее видели не только повар и слуги, но и изредка навещавшие его гости, В округе ходил слух, будто у Джорджа была в Англии несчастная любовь, и эта причина не хуже любой другой служила объяснением его спокойного, но решительного отдаления от всех — есть люди, с которыми слово «уединение» не вяжется. Джордж жил один, но, казалось, не чувствовал своего одиночества.

Что особенно поражало всех — так это то, что он жил на широкую ногу, хотя это было ни к чему. Спустя несколько лет вместо трех больших комнат у него стало десять. Дом его на много миль вокруг был самым лучшим. На ферме выросли флигели, склады, прачечная и птичник, он разбил сад и щедро платил двум туземцам, которые за ним ухаживали. Он вырыл яму среди обломков скал и соорудил прелестный бассейн для плавания, над которым свешивался бамбук, — в прозрачной воде отражалось кружево зеленой листвы и синь неба. Здесь летом и зимой он купался на рассвете и вечером, когда кончал работу. Он построил конюшню, где поместилось бы лошадей десять, но он держал только двух; на одной ездил старый Смоук (слабые ноги уже не держали его), на другой — он сам. Это была послушная и умная кобыла, впрочем не отличавшаяся красотой. Джордж выбрал ее после того, как пересмотрел немало лошадей на торгах и по объявлениям, — она была нужна для работы, а не напоказ. Целыми днями Джордж разъезжал по ферме, не давая ей ни минуты отдыха, а вечером, когда ставил в стойло, похлопывал ее, будто извиняясь, что не может взять с собой в дом. Вернувшись после купания, он усаживался около дома и в сиянии быстро гаснущего солнца глядел на прекрасную дикую долину, неторопливо потягивая вино. Перед ним стоял столик из африканского ореха, уставленный графинами и сифонами. Ну разве это похоже на холостяцкий жестяный поднос с бутылкой и стаканом? За ужином, сервированным по всем правилам, ему прислуживали два одинаково одетых слуги, с которыми он болтал или молчал — уж это как ему вздумается. Потом подавали кофе; почитав с полчаса сельскохозяйственный журнал, он отправлялся спать. Засыпал он в девять и еще до восхода солнца был на ногах.

Вот так он и жил. Такую жизнь, полную тяжелого физического труда, он вел в течение многих лет, — двенадцать часов работы в зной, на солнце. Зато дома простор и комфорт. И все же чувствовалось, что чего-то не хватает. Короче говоря, не хватало жены. Но не очень-то спросишь у человека, ведущего такой образ жизни, чего ему недостает, если ему вообще чего-нибудь недоставало.

Спрашивать его об этом — значило бы пытаться проникнуть в то, что он чувствовал, часами разъезжая верхом по холмам, под солнцем, среди колышущейся, словно светлые знамена, травы. Это значило бы прежде всего постараться понять, что заставило его одним из первых здесь поселиться. Даже старый Смоук, трясясь рядом на своей лошади, иногда окидывал хозяина долгим взглядом и тихонько отъезжал в сторону, оставляя его наедине со своими мыслями.

От самого дома мили на три раскинулся участок, сплошь покрытый травой. Каждый год она вытягивалась так высоко, что даже со своих лошадей эти двое не могли увидеть, что находится за нею. Протоптанная в траве дорожка вела к небольшому холму — скорее это было нагромождение скал, где деревья, вырвавшиеся из гранита, создавали тень. Здесь Джордж обычно спешивался и, опершись рукой о шею лошади, стоял, глядя вниз на равнину; отсюда было видно, что это, пожалуй, несколько равнин, разделенных холмами, — так высоко стояла ферма «Четырех ветров» над всей местностью. Ha расстоянии двадцати миль высились еще горы, словно глыбы цветного хрусталя, а за ними уже ничего не было видно. И до самых гор — деревья и трава, деревья, скалы и трава, и речки, обозначенные полосками более темной растительности. С годами на этом необъятном пространстве нетронутой земли мало-помалу стали появляться возделанные участки, и по струйкам дыма и тусклому блеску крыш можно было узнать, где построены новые дома. Равнину заселяли и осваивали. Джордж стоял и смотрел, и казалось, будто вторгающаяся сюда жизнь его вовсе не трогает. Иногда он простаивал здесь почти все утро, в ушах звучала воркотня диких зеленошеих голубей, и он все смотрел вниз, а когда возвращался домой к завтраку, взгляд его бывал тяжелым и мрачным.

Но он не противился ходу событий. Земли «Четырех ветров» раскинулись под самым небом, среди вершин больших гор, овеваемых ветрами и палимых солнцем; они были завалены обломками скал, и ничто не защищало их от бурь и набегов обезьян или леопардов — такая дикая пустынная местность и обособленность в конечном счете не повлияли на его характер.

И когда долина оказалась разделенной между новыми поселенцами и у Джорджа появились соседи за пять, а не за пятнадцать миль, он стал наезжать к ним и приглашать их к себе. Они охотно принимали приглашение — ведь, несмотря на все свои странности, он был хорошим малым. Он пожелал жить один, ну и что ж — женщины находили это даже пикантным. Он стал очень богат, а это нравилось всем. 'Все же его считали слегка помешанным: на своей ферме он не разрешал трогать диких зверей; если какого-нибудь туземца задерживали, когда он ставил капканы, он сам избивал его и потом отправлял в полицию: он считал, что штраф, который он платит за избиение туземца, стоит того. Его ферма была настоящим заповедником, и чтобы уберечь скотину от леопардов, ему приходилось держать ее за частоколом. А если иногда он и терял вола или корову, так для хозяйства это не было ощутимо.

По воскресеньям Джордж обычно приглашал гостей поплавать в бассейне; в этот день двери его дома открывались для всех, каждый был здесь желанным гостем. Джордж слыл хорошим хозяином, у него был прекрасный дом, а слуги вызывали зависть у всех хозяек; возможно, ему не могли простить как раз того, что его слуги безупречны. Они никогда не бросали его, чтоб уйти «домой», как делали слуги у многих других; их дом был тут, на его ферме, и под началом старого Смоука они хорошо работали; поселок был настоящей туземной деревней, а не скопищем полуразвалившихся лачуг, как обычно, о которых никто не заботится, — к чему заботиться о доме, если знаешь, что долго в нем жить не будешь. То, что у холостяка так хорошо вымуштрованы слуги, вызывало зависть у женщин всего края. И когда они подтрунивали над ним, замечая, что он так прекрасно справляется, в их голосе звучало раздражение. «Ох, уж эти заядлые холостяки», — обычно говорили они. На что он добродушно отвечал: «Да, да, пора уже подумать о женитьбе».