На “разительную ошибку” в определении маршрута рати князей Ушатых обратил внимание еще в 1865 году академик И. Х. Гамель, который высказал, на мой взгляд, правильное предположение, что сообщение о плавании “через Мурманский Нос” (Нордкап) “вероятно, должно относиться к поездке Истомы...” К сожалению, замечание И. Х. Гамеля не попало в поле зрения позднейших исследователей.

Учитывая цель похода и основываясь на сведениях Салингена о морском сражении “русских князей” в Белом море, можно прийти к заключению, что флотилия князей Ушатых, выйдя с Двины, направилась кратчайшим путем — вдоль Летнего берега Белого моря, мимо Соловков — к поморскому селению Kемь, которое, по всей видимости, служило опорным пунктом русских сил на Карельском берегу. Отсюда, по изысканиям И. П. Шаскольского, “по реке Кеми и нескольким oзерам” шел торговый путь “в бассейн реки Улео”. По этой водной системе, надо полагать, и пролегал маршрут русских войск к упоминаемым в Архангелогородском летописце рекам Овлую, Снежной, Сиговой, Сальной и другим, где предстояло князьям вести боевые действия.

Высадив и отправив в Каянию пешую рать, русская флотилия заняла позицию где-то недалеко от “Немецкого становища на острове Кузове”. Скорее всего, на острове, ныне именуемом “Русский Кузов”. Русские следили за передвижением вражеских судов и ждали удобного момента, чтобы нанести удар противнику. Они настигли шведскую флотилию в узкой губе “между Ковдой и Кандалакшей” и “жестоко разбиля” неприятеля. Воины князей Ушатых взяли “на море” три шведских корабля “со всем”, что на них было, и пленных.

Географическое название “Княжая губа” не только указывает место “большого сражения”, но и запечатлело на века славную победу , одержанную русским флотом над шведскими захватчиками в конце XV века, — событие, фактически еще не освещенное в исторической литературе.

Виталий Маслов

Стать сыновьями

В тот год не только море Карское, но даже Баренцево застыло так, что кромка припая отодвинулась от Новой Земли к Канину и Медвежьему, а белые медведи из-за этого настолько оголодали, что, как потом сообщалось, у застреленного хозяина арктического желудочный и прочий тракт не просто ссохся, но аж срослось все за ненадобностью. Но это потом сообщили, а на практике было так.

Полярная военная станция — два длинных одноэтажных строения, состыкованных буквой “Г”, углом на северо-запад, западной стеной — к морю. Антенное поле с мачтами — почти рядом и аэродром поодаль. Служебные помещения — в одном здании, жилье и столовая — в другом. Во дворе, если всмотреться в беспробудную полярную ночь, порядок, впрочем, не то чтобы полный. Конечно, пустых бочек тут нет, их даже и в самую лютость скатывают и складируют-штабелируют по-над морем. Но громадные ящики из-под аппаратуры прямо тут, между подъездами на сугробе, — с той стороны тропы и с другой. Может, они даже и нароком тут: чтоб, торопясь на службу или на обед, когда примется пурга весь мир сотрясать, крутить и на попа ставить, с тропы случайно не соступить и не заблудиться: двигаясь вслепую в пурге на четвереньках, склона почти не замечаешь, и не раз случалось, что и самый опытный не только в тундре оказывался, но даже и на льду морском...

Дима-радиометрист, второй год службы, по кличке Вторая Зима, в кресло перед радаром, смеясь, усадил напарника своего по вахте: “За семь минут успею! Потом — ты!” — и направился на кухню чаевничать. Настроение было отличное. Это для начальства — для отчетов — служба на островах сверхтяжелая, а им, рядовым: тепло и светло, кормят, книг — знай выбирай да читай... Сегодня ветра большого нет, от подъезда до подъезда через сугроб — сорок шагов, не одеваться стать, — шапку на макушку и — за дверь!..

И случись: в десятке шагов от столовой с разлету угодил в темноте в гору лохматую: солдат со свету — слепой, медведь из темноты — зряч. Попало лапой, но не зацепило. Вихорем обратно! А там — еще один медведь!

Пересказать это невозможно: лишь с неделю тому назад сам Дима — Вторая Зима разбивал ящик этот, крышку отворачивал, передатчик вытаскивал, тару пустую по тропе на сугроб тянул, и вот — сиганул в этот ящик и крышку захлопнул, — окантовка железная жгучая в голой руке: не возьмешь!.

— Парни!

Неотзывчива полярная ночь! Наверное, потому и медведи белые — молчаливы.

Ящик еще не успел врасти в сугроб и — покатился по насту, придавленный сбоку медвежьей лапой, пока не уперся в другой ящик, уже едва торчавший из-под снега, и — не перевернулся вниз крышкой.

— Парни!

Нет, тут, в ящике, его не возьмешь! Тара — в два пальца толщиной и из таких досок — ни сучка в них! Ради этого — чтоб ни сучка! — представители военпреда на лесозаводах. Не подобный ли случай военпреды имели в виду?

От рук окантовочную полосу железную вместе с кожей оторвал, за столь же обжигающий пистолет ухватился: а вдруг все-таки разломается ящик? А может быть, выстрелить в тень лохматую?! Но можно ли? Красная книга! Десять раз за зиму командиры говорят об этом: лишь при крайней необходимости! Книга — красная, а необходимость — крайняя ли?! Ведь должен же его напарник спохватиться, ему ж самому на камбуз на чай хочется — ждет не дождется!.. Затрещал ящик, поволокли Митьку, впервые он, Вторая Зима, поехал на, так сказать, транспортном средстве мощностью в две медвежьи силы. Попытался взвести, на изготовку взять пистолет и понял: слишком долго рассуждал, руку на пистолете не разжать, в тень косматую не выстрелить.

Он оказался прав: кинулись его искать, и остался живой. Уши, руки и ноги просто обморозил, но то место, где был пистолет к телу прижат, одним мороженым куском так и вывалилось, до кости.

Вот тогда-то, спасая Вторую Зиму, медведя, о котором шла речь в самом начале, и застрелили. Что же до поведения попавшего в беду солдата, то скажу лишь: так нас тогда воспитывали... Книга, повторяю, Красная, а случай — и вправду, оказалось, как бы не крайний...

В ту же самую неделю в другом конце Карского моря стоял в припае — той зимой все Карское было — сплошь припай! — стоял в припае самый мощный в мире ледокол, атомный, за ним в канале — несколько судов грузовых, — можно сказать, бездельничали — не без угрозы для собственной безопасности. Из-за того лишь только, что белые медведи после полного запрета на отстрел перестали обращать внимание на ракетницы: если даже в него шарахнешь, отойдет немного, подумает и вернется. Под кормой ледокола — чистой воды полынья, прожекторы с двух портов в глубь морскую уставились, клетка водолазная в редком снежном потоке над водой раскачивается. Надо сломанную лопасть винта сменить, со сломанной — и ход не тот, и дейдвуд вала разбить можно, но не спустишь водолаза, пока медведи рядом, они ведь и под водой напасть не постесняются. И так — сутки, еще сутки... А ведь капитан знает, во что обходится каждый час простоя. Не считая даже, что еще и караван стоит...

И дело прошлое, скажу: не из-за страха перед законом стояли, а потому что справедлив, считали, закон, потому что он — за судьбу нашей Арктики, за наше будущее. И атомный флот, великолепный мирный атомный флот великого государства, олицетворял это будущее.

Ныне, десятилетия спустя, когда врут на него (чем безопасней становится для вралей, тем бессовестнее врут), я обязан сказать: атомоходцы-первопроходцы были достойны этого будущего. В то время, когда в книгах об атомном флоте самым распространенным знаком был восторженно-восклицательный, я не написал ни строчки во славу этого родного для меня флота — было и без меня кому это сделать. Теперь же, когда бывшие аллилуйщики стали сплошь — хулители, когда стало хлебным делом — поливать грязью флот мой и Родину мою, душа моя созрела, чтобы сказать наконец открыто и обязательно — любовное слово об атомных первенцах и о людях, с кем посчастливилось мне разделить молодость. Для кого было понятно и естественно: к Арктике нужно относиться бережно, она — легко ранима, здесь быстро затягивается только канал за кормой. В то время, когда в других океанах для других судов было еще обычным дождаться выхода в океан, чтобы наконец от скопившегося мусора — за борт! — освободиться, на атомном флоте, на каждой ледокольской корме уже стояли, уже дымили утилизаторы — наподобие исторических буржуек. Много караванов провел Арктикой атомоход “Ленин”, пусть скажут моряки с судов ведомых, видали ли они на льду вдоль канала хоть ветошинку, хоть самую малую черновинку? Разве лишь иногда встанет в канале на попа льдина многолетняя неохватная и ляжет снова, воду перевалом на себя вскинув, и забегают на этой льдине по-над снегом чистейшим в лужицах голубоватых угольно-черные головастые рыбешки-сайки, именуемые ныне тресочкой полярной... Окажись на льду под бортом, к примеру, тряпка — какое было бы пятно на репутации атомохода-кормильца!.. Как свидетель утверждаю: отечественный атомный флот по сравнению с любым другим флотом — угольным, дизельным — был в эксплуатации в Арктике наичистейшим. Но стремились к еще большему, разговор уже шел о так называемом тепловом загрязнении, — мол, не воздействует ли на природу Арктики тепло, выделяемое ледоколами?..