…Объявили самую радикальную композицию — «Бей лбом!».

«Губер! Губер! убей! бей!» — что-то подобное скандировали шерсты, как бы рвушиеся вверх, чтобы дорасти до своего образца. «Гумберт! Папочка!» — взвизгнул интеллигентный О’Фролов, читавший Набокова и смотревший Кубрика. «Гумберт и Лолита!» — подхватили шерсты (наверно недавно смотрели новый фильм по этому роману). «Лалита, а не Лолита, — пояснил Губер, сдирая со своего вытянутого, но грудастого, как у моряков и боцманов в мультфильмах, торса майку, под которой оказалась глобальная татуированная свастика, — в переводе с санскрита…». Все шумели, и никто не понял что в переводе. Некоторые орали «Хайль Губер!», а иные даже «Хайль Гитлер!» «Свастикуа — это сонца, дебилы!» — опять вмешался О.Ф., причём на этот раз довольно агрессивно (или артистично — кто его разберёт) — пять-семь особо чувствительных ко всему немецкому подростков удостоились лично себе в лицо приведённого чуть выше объяснения, воспринимаемого, кажется, как необычайное прояснение и просвещение, в том числе и для себя самого. (Я тоже в очередной раз подумал, что какие странные бывают — особенно, как говорят бабки у подъезда и журналисты, в наше время — совпадения, так сказать, совмещения и встречи: рассказывают, их вокалистка, бывшая наркоманка, отошла от сего благодаря увлечению восточными практиками, отсюда и приобрела свой псевдоним, а Губернатор, он так и был Губернатором и Губером, самоявленным хозяином своего двора, а после всего района, а теперь вот они, никогда не пересекавшиеся по делам — она с юга, с Динамо, он с севера, с Бугра — завязав, покончив и начав, оказались вдвоём на одной сцене, во всей своей красе и дополняя друг друга, и мало того, что поют, «ещё и родственники»! — удачный скандальный имидж как бы сложился из двух половин сам собой!) Санич между тем вобрался в самую гущу шерстов и встал в стойку — согнулся, прищурился, вцепился руками в колени. Вскоре он уже понёсся, мотая головой, прыжками, не разгибаясь и не отпуская коленей — мощные риффы квадродисторшена заглушили хруст шерстовских костей. Когда он прошёлся таким манером два раза от стенки до стенки, не было уже ни одного шерстяного — он их затоптал. Тут-то на свободное место выскочили вприпляску мы с О.Ф. и, схватившись за руки, стали так заподскакививать и раскорячиваться, что всем стало стыдно. Саша же стоял в стойке и «бил лбом» у себя между коленями, чуть ли не в пол. Мы с О. Фроловым, размахивая сцепленными руками и невероятно высоко и далеко (даже назад) задирая ноги, достигли во всём этом немыслимой амплитуды, чем-то схлестнулись и ебахнулись. Всё как бы померкло. Но только послышались басовые наковыривания следующей вещи — мы расцепились, расползлись — и с первым натиском «Бури» («Snowstorm») подпрыгнули ввысь — как будто могли пробить потолок, как будто ударились об него — вниз — и опять! Мы расшибались, сшибались, в порыве ярости бились кулаками, головами, вцеплялись, сплетались… прыгали прямо на сцену, на стену… Вдруг эта стена оказалась полом, полетели осколки зеркальных шаров, люди падали друг на друга, разбиваясь об эту стену-пол, Санич всех месил, на мне кто-то стоял, откуда-то сочилась кровь… Землетрясение, разлом земной коры… или мозговой — висок на цементе, в голове — висок на цементе, холодная твердь и горячая вода… Не поднимая головы, ломая глаза, я искал Санича и О. Фролова. Санич — лежа на спине, сучил, как жук, своими лапками — четырьмя почти полутораметровыми оконечностями… О. Фролов валялся у сцены, раскорячившись в каком-то нечеловеческом шпагате, его суперширокие репоштаны были разорваны посередине.

(Наверно не всем это понравилось.)

Мы опять сидели у стеночки, абсолютно безучастно теперь наблюдая концерт и красную мигалку — в голове и в грудной клетке была пульсация покруче. Я осознал, что на меня навалилась девушка — на плечо, рука у меня на бедре. Посмотрел — абсолютно мёртвая, лицо белое, волосы чёрные, чёрная кожанка-пиджачок, чёрные штаны — неплохая, но абсолютно плохая. Совершенно неодушевлённо она воспринимала меня как совсем неодушевлённый предмет: наваливалась, соскальзывала, наползала, сползала… её чёрный маленький ботиночек, очень грязный, стоял прямо на моём белом катерпиллере, буквально размяв его ещё толком не размятый нос. Но мне было всё равно, и даже приятно и чувствовалось кое-что холодное, тёплое, горячее, некрофильское. Физическое состояние, как всегда после барахтания, было неоднозначным: в висках стучало и болело, в глазах мутнело как при обмороке, сердце, казалось, проткнула тоненькая, едва уловимая спица или такая прочная блестящая стальная ниточка… или лучше стружка — тонкая, шероховатая, с радужным отливом… Было невыносимо — невыносимо выносить это бытие, но уже ничего нельзя поделать в таком состоянии, нельзя ничего сделать, ничем заняться — и здесь уже близка нирвана — вынужденная нирвана…

Я поправлял её, мял абсолютно холодную, безжизненную руку и как-то бездумно думал… Появилась Репа («отсочала»!) — ходит вокруг нас, разглядывает меня, улыбается, да как даст этой девушке своим ботинком с железной обоймой прямо в кость. Боль адская (наверно). Я весь передёрнулся, все мои жилы одномоментно сжались, как будто следующий удар должен быть по мне, девушка сползла, Репа улыбается, наклоняется: «Щас бы её к вам как-нибудь принести да позабавиться, только она совсем…» На полсекунды я представил. Я очнулся, я чувствовал ещё отголоски судороги в своих икрах (вспомнил, что что-то подобное мне рассказывали сегодня про Ксюху — а тут я как бы увидел это воочию!), я чувствовал еле-еле тёплую её щёку, едва заметный и мягкий пушок, её духи, запах кожи (курточки, то есть пиджака). Казалось мне, что и Ксюху эту я видел, или даже, точнее сказать, слышал — хотя как тут услышишь — разве что на каких-то иных частотах… «Пойдём пить», — сказал Саша. Я, если отдёрнусь, встану, она упадёт, как же она… Саша меня рванул, а Репа развязно кантовала тело на лавке, выстраивая из него не очень приличную позу, и ещё тыкала туда, в неприлично широко разведённые, полусогнутые ноги, факом и плевалась. «Как Рыбак — в садистичеком вдохновении декламировала она, — на шпагат! (Рыбак, Рыбарь — это прозвище О.Ф. Кстати, где он?). Лезейку бы щас… э-эхх…»

…Мы ещё вмазали… Фёдор, Санич, Репа, О.Фролов исчез, Санич что-то сказал… Репа тоже пропала… Помню, я опять на бетоне, чьи-то ноги… Даже что-то женское — это бред наверно, или уже ад…Смотрю — нет ещё вроде: в баре, лежу на полу, Санич высоко вверху стоит, покачиваясь и мрея, как в мареве на жаре — берёт пиво (за чей же счёт интересно? неинтересно, не интересно, а по хую абсолютели), пиво стоит перед носом, но голова, боком и виском, лежит на бетоне, люди перешагивают, здесь очень грязный пол… Санич меня тащит — в трубу. В башню. Здесь очень грязный пол… Зато выпеть… Я иду ссать через дансинг, сшибаю, сшибаю. Красная мигалка, падающие барабаны, стоп — здесь очень грязный пол наверное… Кто-то водит меня блевать (очень, очень грязный пол), блевать — два раза, по-моему…

И тут я вроде бы отсочал. Пойду домой, думаю. Санич сказал, что он не может идти (не может ходить), не пойдёт: далеко, останется здесь до троллейбусов. Одному идти плохо, надо решиться на это, но я знаю, что я всегда хочу путешествовать, но потом хочу домой, хотя дома у меня по сути дела и нет…

Саша сидит на пластиковом стуле, растопырив, далеко выпростав в мир свои чудо-конечности, сосёт пиввоо, ещё человек пять обретаются аки в упанишадах… На авансцене Фёдор — стоит, выставив «когти», как Брюс Ли, и ухмылка у него такая же (а когда серьёзен, то похож на Цоя, который в свою очередь сознательно стилизовался под мастера, только ухмылка ему не давалась): «…А я выставил пальцы — думаю: когти! — уже не соображаю вообще — и прямо на них, на нож кидаюсь! и зубами прямо рву, кусаюсь… Тут мне отец ебанул какой-то палкой или трубой, зафиксировали, связали, потащили на кухню — я вырываюсь, хватаю со стола — зубами — вилку — и саму эту железку с какой-то там пластмассой — как её? — нарост! — зубами — все зубы — всё — в кровь, всё разгрыз — не понять, где зубы, где дёсны, где кости, где… Это чума, чувак, воще… потом две недели вообще не мог жрать — вообще всё — зубы, дёсны, язык — всё расквашено, слиплось как одна масса, спеклось… Они меня башкой в стол, потом в пинки, потащили в сортир и там закрыли. Утром я встаю — а может это и не утро было, а просто вырубили — wake up, motherfucker! — и давай в дверь долбить — крушить всё вокруг: все полки, флаконы там, плафоны — всё вдребезги! — а сам ору: «Это мой Остров Свободы! — ну сортир по сравнению с остальной квартирой — а вы — пидарасы, буржуи ебаные! Фидель с Геварой вплавь — прикинь — с автоматами на спине, с ножами в зубах, топили ваши корабли! Сэ-шэ-ап! Даун, на хуй! Америка, капут тебе! Не открою, блядь, ни за что — всё расшибу! Все руки в кровь, в мясо расшибу, всю голову расшибу… Всех вас загрызу зубами, когтями…»