- Выдающееся пополнение, - сказал заведующий. - Расслабьтесь, я ваших глаз не вижу - сплошные брови... В какую же секцию вы устремились?

- Бокса! - отпечатал за всех Ленька Бардаров. - Будем Шуру лупить.

Но заведующий спортивной школой по каким-то своим соображениям записал их в гимнасты...

Когда смеркалось, сержант Елескин подал команду:

- Вали, Алька, за кашей. Солдат на фронте как сова: только в потемках пищу принимает. - И пропел: - "Солнце скрылося за ели, время спать, а мы не ели..."

Ротная кухня потела в разбитом глинобитном сарае. Повара повыбрасывали оттуда издержавшуюся крестьянскую снасть, бережливо оставленную то ли для памяти, то ли для ремонтных целей. Все это валялось у входа, обруганное спотыкающимися разведчиками, но не сдвинутое даже на сантиметр.

- Куда у солдата глаза прицелены? - спросил сержант.

- На врага и на кашу.

Сержант Елескин внимательно оглядел большую Алькину ложку, причмокнул завистливо:

- Емкий прибор.

Ложка у Альки была гораздо больше сержантовой; покраснев, он отметил про себя это обстоятельство, но все же сдул с нее пыль и обтер, как сержант, о подол гимнастерки. Алька зачерпнул первый, круто, с горой. Сунул в рот распаренную перловку. Ложка не лезла, драла ему уголки губ. Он скусил кашу сверху, наклоняясь над ложкой и поставив под нее ладонь, чтобы на землю не просыпать. Дыхание остановилось. Зубы заныли.

Алька студил опаленный рот, часто дышал. И глядел: сержант обирал кашу с краев, понемногу; маленькая, видимо соструганная, его ложка так и мелькала. Слишком часто мелькала. Безостановочно. При этом сержант еще успевал говорить:

- Гречневая каша - та долго пар держит. А в пару аромат. Вот "шрапнель" - перловка - она без запаха. Пару в ней нет, она изнутри согревает.

Алька совался к своей ложке со всех сторон. Видя, как убывает в котелке каша, не щадил ошпаренного языка.

- Ты помедленнее ешь, - попросил он жалобным голосом.

- Так уже нечего, - ответил сержант Елескин, заглянув в котелок. В голосе у него было искреннее недоумение. - Может, Мухаметдинов ошибся, может, не на двоих дал, а только на одного тебя?

- На двоих, - сказал Алька. В голосе его были слезы.

- Может, паек убавили?.. Ступай на кухню, скажи - сержант Елескин добавку просит.

- Разыгрываешь? - пробурчал Алька, но пошел. Была в словах сержанта простота.

Алька потолкался у кухни, ежась от стыда не за то, что пришел добавку просить - просить ему приходилось, - стыдился Алька своей жадности, своего неумения есть из одного котелка, своего недоверия к человеку, который обучает его владеть оружием. "Боже мой! - мысленно крикнул Алька. - Откуда у меня такое взялось? Черт возьми! Ну и скотина я!" Он ударил себя кулаком по лбу.

- Эй, солдат, чего свой лоб не жалеешь? - спросил с татарским акцентом повар.

- А-а... - Алька рукой махнул. - Сержант Елескин добавки просит.

- Степка? Степке добавку надо. Такой конь. Чего ты сразу с одним котелком пришел?

В походной кухне было пусто. Кухонный наряд драил ее мочалкой. Повар открыл термос, навалил Альке в котелок каши.

- Ты стюдент, что ли? Следующий раз придешь, два котелка захватывай. Степка поесть горазд...

Когда Алька вернулся на задворки какого-то бывшего магазина, где располагался их первый взвод, и по голосу балалайки отыскал Степана, было уже совсем темно. Степан подал ему ложку, такую же небольшую и ловкую, как у него.

- Эти хохломчане - маляры они, а не ложечники. А может, стылую пищу любят. Ихними ложками только тюрю хлебать. - Степан устроился у котелка солидно, вздохнул, будто начинал серьезное, важное дело. - С краев обирай, - сказал он. - С краев прохладнее... Ух, какой дух...

Ночью бригаду подняли. Называлась она моторизованной, но моторов у нее никаких не было. Солдаты торопливо скатывали шинели, становились повзводно, сосали самокрутки "в рукав". На шоссе грохотали телеги, храпели кони. И всюду горбатились, колыхались спины с вещевыми мешками.

Капитан Польской обошел строй роты. Остановился перед сержантом Елескиным.

- Степан, пулемет взял?

- Так точно.

- А где стюдент?

- Здесь я, - сказал Алька.

Капитан посмотрел на него.

- Грудь колесом. Ну, ну... Скоро запоешь: "Как хороши, как свежи были розы..." Ма-арш!

Руки оттягивала железная коробка с пулеметными дисками.

- У нас с тобой все не как у людей, - сказал сержант Елескин. - У людей-пулеметчиков первый номер глазастый, прицельный и злой. Второй номер - "нечистая сила": неумытый, но мускулистый и покладистый обязательно. Чтобы на него тяжесть класть, как на телегу. Давай... - Он отобрал у Альки коробку, повесил ему на плечо свой автомат.

Сердце у Альки разрывалось не столько от ходьбы и тяжести, сколько от сознания своей причастности и тревоги. Пекло пятку. Жесткий рубец неумело обернутой портянки впивался чуть ли не в самую кость. Боль разгоралась, охватила ногу сначала до голени, потом резкой струей поднялась вверх, и теперь с каждым шагом жаркие молнии ударяли от пятки в бедро. Алька попытался наступать на носок. Стало еще хуже, сбился ритм, возникло чувство, что ему не дойти.

- Ходить в строю не люблю и окопы рыть ненавижу, - сказал Степан.

Дорога, казалось, усыпана раскаленной щебенкой, залита огненной лавой. Алька жарко, со стоном дышал. Губы и язык, похоже, обызвестковались. Ремни автоматов врезались в плечи, казалось, они уже протерли шинель. Вещмешок ломил спину. Алька думал, что вот-вот упадет, задымится и его расшвыряют ногами, как расшвыривают прогоревший костер.

Шаг - огонь... Шаг - огонь...

Алька не заметил, как притерпелся к этой обильной боли, может быть, блокада приучила его существовать отрешенно от телесных страданий.

Сержант Елескин шагал, подремывая. Алька попытался задремать тоже...

Его грубо толкнули, более того, как бы смяли, словно хотели смести с дороги.

- Куда?! - закричал Алька.

- Привал... На обочину-у...

Сержант Елескин улегся, задрав ноги кверху, упер их в какой-то неразличимый в темноте ствол дерева. Альке он приказал:

- Перемотай портянку. Разомни рукой натертое место. Никакой травы не прикладывай. Собьется в комок, еще хуже натрет.

Алька перемотал портянку: он разглаживал ее, ласкал, как котенка. Потом улегся и погрузился в темную воду сна. Вода была теплая, и девчонка Лялька прыгала с его плеч. После ее прыжка он терял равновесие, падал на спину - вода забивалась ему в ноздри, он кашлял, согнувшись. Лялька с визгом топила его и требовала: "Давай распрямляйся, я еще нырну". И снова взбиралась к нему на плечи. Потом она перелезла на Гейку Сухарева, ныряла с его плеч и его топила.

И опять в темноте:

- Становись! Марш...

И опять качаются перед глазами черные горбатые спины. Боль, разгораясь в ногах и в плечах, окружает его горячим тулупом; идти тяжело, и он задыхается. И возникает новая боль, ноющая, пока не страшная, она не объединяется ни с какой другой болью, и он понимает, что именно она отзовется, что она-то и есть беда.

К утру он уже не шел, не шагал - переставлял ноги механически, с бессмысленной обреченностью. Когда командовали: "Привал!" - ложился. Командовали: "Становись!" - вставал.

На рассвете роте разрешили отдых в рощице, на краю скошенного пшеничного поля. Алька закутался в шинель, и все ушло... Его растолкали. Он вяло приподнялся:

- Пора?

- Солнце вышло из-за ели, время в бой, а мы не ели.

- В бой?

- Я говорю, вставай, поедим. - Сержант Елескин поставил на землю два котелка. От одного пахло горохом, от другого - пшенной кашей с консервами. - Выспишься еще. Мы здесь до ночи проваландаемся. Днем "мессершмитты" шуруют.

Опираясь на руки, Алька подполз к котелкам - телу было удобнее передвигаться таким образом. Боли не было. Был стон всего тела. Алька улыбнулся этакой бодрой улыбкой, вытащил ложку.

Они аккуратно и молча ели гороховую похлебку. Затем пшенную кашу, горячую, как огонь. "Собственно, что такое огонь?" - Алька задал такой вопрос с иронией, но тут же представил танкиста на винтовом табурете, что ставят к роялям, и поперхнулся - язык обжег.