Как мы видели, Екатерина приобрела определенный опыт во внешней политике еще до своего вступления на трон. Еще будучи великой княгиней, она особо интересовалась дипломатической игрой, страстно отдавалась ей и проявила недюжинные способности. При этом сила императрицы, в соответствии с ее общей предрасположенностью, больше проявлялась в дипломатическом исполнении, чем в политическом целеполагании.

Однако и в политике она твердо держала инициативу в своих руках.

Всего через несколько дней после восшествия на трон она дала это почувствовать коллегии по иностранных делам, очень точно и с замечательной уверенностью в себе ответив на предложенные ей двадцать вопросов. Кроме прочего, она потребовала, чтобы, вопреки сложившейся практике, ей дословно представлялись все сообщения посланников.

Недавно были высказаны сомнения в определяющем влиянии императрицы на внешнюю политику. Прозвучало мнение, что она была лишь «исключительно старательна» и что не ее воля направляла события, а «ход событий направлял ее волю» (Гитерман). Однако, полностью признавая взаимоотношения между объективной необходимостью и субъективной волей, значение ее волевых решений во внешней политике нужно оценить очень высоко. За ней остаются как заслуги в успехах (например, в турецкой политике), так и ответственность за последствия (например, в польской политике)…

В международных делах Екатерина была очень «реалистична», поскольку проводила политику силы в чистом виде. Главным ее шансом при этом был явный упадок мощи двух соседних государств, Польши и Турции, за счет которых она осуществляла свою захватническую политику. Как всегда, с холодным расчетом нацеленная на непосредственно достижимые очевидные успехи, она «в высокой политике руководствовалась головой, а не сердцем; но и голова может совершать тяжелые ошибки» (Гук). Голова Екатерины, которую вскружили легкие успехи, совершила ошибку, не признавая ограничений своим притязаниям на власть и аннексии, и тем самым перестала быть реалистичной. Поэтому ее внешнюю политику упрощенно, но метко называли просто жаждой завоевании. Удары в русле старых русских экспансионистских тенденций были направлены на юг и на запад. На юге она выдвинула законные притязания на выход к морю, однако не удовлетворилась этим и добавила сюда притязания на господство над всеми Балканами. На западе Петр Великий уже добился выхода к Балтийскому морю на протяженном участке. Здесь Екатерина направила свой удар не через соседние с Польшей страны к морю, а через глубинную территорию Польши прямо в сердце Европы.

Дипломатически это выглядело следующим образом: действуя вначале осторожно, по ее собственному очень меткому выражению, «как опытная кокетка», она заставляла ухаживать за собой державы, участвовавшие в это время в Семилетней войне. Однако вскоре — в союзе с Пруссией (1764 год) — она выступила с признанным и до определенной степени осуществленным намерением стать «третейским судьей Европы». Став гарантом Тешенского мира (1779 год) после войны за Баварское наследство, Екатерина, по крайней мере в Германии, получила правовой титул третейского судьи, но ей хотелось большего. В победном сиянии своих зачастую легких успехов в конце своего правления она сказала: «Если бы я правила двести лет, то в конце концов вся Европа была бы подчинена русскому скипетру».

Почувствовать то, как новая императрица собирается вести внешнюю политику, она дала в первый же день своего правления. Основным вопросом были тогда отношения с Пруссией. Как известно, Екатерина сразу отмежевалась от непопулярного курса Петра III на дружбу с Пруссией, не ратифицировав уже подготовленный русско-прусский оборонительно-наступательный союз. С другой стороны, союзники России напрасно ожидали, что она вновь вступит в войну против Фридриха Великого.

При проведении своей внешней политики Екатерина превосходно умела по-разному проявлять себя для своих подданных и для заграницы, что поддерживало ее авторитет и в России, и за рубежом. Для внутреннего употребления в день своего переворота она объявила Фридриха Великого «злейшим врагом России», в то же время сообщив прусскому королю, что считает «заключенный мир священным и нерушимым». С ведома министерства иностранных дел императрица объявила загранице, что для достижения европейского мира она использует старые средства. Однако без ведома министерства иностранных дел тут же отписала командующему находившихся тогда в Пруссии русских войск Салтыкову, что она, вопреки тому, что объявила всему миру, будет пытаться «изменить этот невыносимый мир в Нашем духе».

В политике внутреннего разрушения польского государства ее излюбленным средством стала интервенция в пользу так называемых диссидентов, то есть подданных польского короля, исповедующих не государственную католическую, а православную веру и официально притесняемых. Для русских Екатерина выглядела при этом как поборник православия, а для заграницы — как убежденная сторонница религиозной терпимости, в действительности же она хотела — как она сообщала русскому посланнику в Польше князю Репнину — не слишком укреплять своих единоверцев, а поддерживать их как «постоянную партию против правительства» в таком положении, чтобы они «постоянно зависели от русской помощи». Таким образом, вся эта ситуация была для нее исключительно средством для политического вмешательства во внутренние дела Польши. Те же методы двести лет спустя Сталин использовал в отношении своих «единоверцев» за границей, то есть коммунистов; и вообще между внешней политикой Екатерины и Сталина существует множество параллелей.

Мнение и намерения Екатерины часто не совпадали с мнением внешнеполитических советников как по вопросам ее дипломатических методов, так и по вопросам ее целевой установки. Министр иностранных дел первого периода ее царствования Никита Панин, ведущий масон, считал «почти долгом человечности» помочь Польше выйти из состояния хаоса и сохранить ее государственность. Его идеей было вовлечь польское государство в качестве «полезного связующего звена» в разработанное им так называемое «Северное соглашение», союз России с протестантскими странами: Пруссией, Англией, Голландией, Данией, Швецией и Саксонией под руководством России. Екатерина, напротив, еще будучи великой княгиней, считала удобным поддерживать «счастливую анархию, в которой находится Польша и которая развязывает нам руки для любых действий», и позднее также поступала согласно этому рецепту.

Екатерина вмешалась в защиту польской свободы и политическими, и военными средствами; причем она очень эффективно использовала роковое для внутренней стабильности Польши liberum veto, то есть право каждого отдельного дворянина в сейме отвергать любые проекты или вообще сорвать заседание, так же как особый институт так называемых шляхетских конфедераций, то есть узаконенный обычным правом мятеж аристократов против их суверена. Еще одним предлогом для вмешательства послужило для нее занятие герцогского престола в Курляндии и не в последнюю очередь выборы польского короля.

Прежний руководитель внешней политики России Бестужев в курляндском вопросе защищал кандидатуру принца Карла Саксонского, против чего был кандидат Екатерины, полностью от нее зависимый, возвращенный из ссылки в глубину России Эрнст Иоганн Бирон, который и получил герцогскую корону (1763 год). Тем самым Курляндия еще до своего официального отделения от Польши стала фактически вассальным государством России.

Сразу же после своего восхождения на престол Екатерина решила возвести на польский трон — опять-таки вопреки совету Бестужева — своего бывшего любовника Станислава Понятовского, о чем она известила его в ставшем знаменитым послании (август 1762 года). Здесь ей также удалось настоять на своей воле, когда «под защитой русских войск» в Варшаве проходили выборы (1764 год). С помощью продолжавшейся интервенции, включая неоднократные вторжения русских войск, она усердно и успешно поддерживала в Польше удобную для себя анархию.