Общественной Власти, добавив тут же, что он предлагает свое лояльное содействие для установления мира. Но его столь высокий выход оказался совершенно напрасным: танк, глухой ко всем его мольбам, безо всякого предупреждения и ультиматума одним залпом срезал башню до основания. Что же касается так называемого военного порядка, установленного по наущению одного недоумка, то порядок этот лишь усугубил существующие трудности.

Дела шли неважно. Любого человека могли укокошить ни за что. Сначала здоровались, затем приканчивали. Нападали на автобусы, катафалки, почтовые фургоны, спальные вагоны, открытые коляски-виктории, ландо. Атаковав одну больницу, избили кнутом доходягу, которого нельзя было оторвать от его убогого ложа, в упор расстреляли однорукого ревматика. Были распяты по меньшей мере три лже-Христа. Утопили в водке пьяницу, в формалине аптекаря, в бензине мотоциклиста.

Нападали на мальчишек и девчонок и, схватив их, варили в гудроне, нападали на савойяров[23] и сжигали их заживо, на адвокатов – и отдавали их на растерзание львам, на францисканцев – и выпускали из них всю кровь, на машинисток – и отравляли их газом, на подмастерьев из пекарен – и душили их, на клоунов, официантов, шлюх, угольщиков, наборщиков, барабанщиков, профсоюзных лидеров, крестьян, моряков, милордов, нападали на группы хулиганствующих молодчиков.

Грабили, насиловали, калечили, однако бывало и хуже: унижали и предавали. Никто никому никогда не доверял: каждый ненавидел ближнего своего.

Антону Вуалю не удавалось заснуть. Он зажег свет. Часы показывали без двадцати двенадцать. Бедняга испустил глубокий вздох, присел на кровати, прислонился спиной к диванной подушке. Взял роман, раскрыл его, начал читать, но едва уловил, да и то лишь в самых общих чертах, интригу; он все время наталкивался на слова, значения которых не знал.

Утомившись, оставил роман на кровати, подошел к умывальнику, намочил перчатку, провел ею по лбу, шее.

Пульс у него был частый, пожалуй, даже слишком частый. Ему было жарко. Он открыл форточку, всмотрелся в ночь. Погода стояла мягкая. Из предместья доносился какой-то неразличимый шум. Три раза позвонили невдалеке колокола – звон их был тяжелее! похоронного и более глухой, чем у набата. Жалобный всплеск на канале Сен-Мартен известил о том, что мимо проплывает шаланда.

На форточке, держась за стебелек альфы,[24] сидело какое-то синегрудое насекомое с шафрановым жалом. Вуаль подошел к форточке, намереваясь быстрым движением руки раздавить незваного гостя, но тот взлетел и исчез в ночи, прежде чем человек успел осуществить свое намерение.

Несостоявшийся убийца отстучал пальцем на раме форточки воинственный мотив.

Открыв встроенный в стену холодильник, он достал молоко, налил его в чашку и выпил. Сел на угловой диван, взял газету, рассеянно пробежал ее глазами. Зажег сигарету и выкурил ее до конца, несмотря на то что запах табака раздражал его. Закашлялся.

Включил радио: вслед за афро-карибским мотивом прозвучал бостон, затем танго, затем фокстрот, затем котильон, приспособленный ко вкусу сегодняшнего дня. Дютронк спел сочинение Ланцмана,[25] Барбара[26] – мадригал Арагона, Стих-Рэндэлл[27] – мотив из «Аиды».

Должно быть, на какое-то мгновение он уснул, потому что внезапно подскочил. По радио объявили: «Прослушайте последние новости». Ничего значительного: в Вальпараисо при открытии моста погибло пять человек; в Цюрихе Нородом Сианук[28] заявил, что не поедет в Вашингтон; в Матиньоне[29] Помпиду предложил профсоюзам установить социальное статус-кво, но потерпел неудачу. В Бифаре[30] расовые конфликты; в Конакри[31] поговаривают о путче. На Нагасаки обрушился тайфун, в то время как на острове Тристан да Кунья[32] пронесся ураган с красивым именем Аманда, теперь оттуда на грузовых самолетах эвакуируют население.

Наконец, на кортах Ролан-Гаросе в Париже в матче на Кубок Дэвиса Сантана[33] обыграл в пяти сетах Дармона – 6:3, 1:6, 3:6, 10:8, 8:6.

Он выключил радио. Опустился на покрытый ковром пол, проникся вдохновением, отжался несколько, раз и тут же почувствовал усталость; доведенный до изнеможения сел и уставился усталым взглядом на любопытный рисунок, который то появлялся на ворсистой поверхности ковра, то исчезал, в зависимости от того, как выстраивалось видение.

Например, иногда это был круг, не совсем замкнутый, заканчивающийся горизонтальной чертой, – можно было сказать, что это прописная буква «G», отраженная в зеркале.[34]

Или же это было: белое на белом, возникающее из кристаллического тумана, – портрет надменного короля, размахивающего гарпуном.

Или же: на какое-то мгновение под тремя прямыми чертами появлялся приблизительный, незавершенный набросок – выступающие углы, побочные профилирующие контуры, в тщетном скачке воображения, трехпалая рука хихикающего Сардона.[35]

Или же: внезапно возникающее изображение тяжело летящего шмеля с тремя почти лилейной белизны сочленениями на черной груди.

Его воображение получало простор. По мере того как он углублялся в созерцание ковра, возникали пять, шесть, двадцать, двадцать шесть комбинаций: очаровательные, но невесомые черновики, неустойчивые ляпсусы, мрачные портреты, которые он бесконечно располагал в каком-нибудь порядке, ожидая появления знака более надежного, знака глобального, значение которого он сразу бы понял, знака, который удовлетворил бы его, – а он видел в пробеге к несообразным звеньям кучу несовершенных эскизов, каждый из которых, можно было сказать, способствовал плетению, построению конфигурации начального эскиза, который он имитировал, калькировал, приближал, но все время замалчивал:

смерть, повеса, автопортрет;

бычок, глупый сокол, сидящая в гнезде птичка;

ревматический узел;

пожелание;

или хитрый глаз огромного кашалота, презирающего Иону,[36] приковывающего к себе Каина, очаровательного Ахава;[37] превращения жизненного ядра, чье раскрытие утверждалось как запретное, двойственно замещающие, бесконечно вращающиеся вокруг знания, ушедшей способности, которая никогда больше не появится, но которую он, изнемогая от усталости, хотел бы видеть всегда вновь и вновь возникающей.

Его охватывало раздражение. От того, что он видел на ковре, ему становилось плохо, неспокойно. Казалось, что под нагромождением иллюзий, которые ежесекундно диктовало ему воображение, он видел, выступающую узловую точку, неведомое ядро, которого он почти уже касался пальцем, но которое всякий раз ускользало от него, лишь только он собирался до него дотронуться.

Но он стоял на своем. Он упорствовал. Его охватило влечение, от власти которого не удавалось избавиться. Впечатление было такое, что в самой глубине ковра из какой-то нити сплеталась загадочная точка Альфа, зеркало Великого Всего, в избытке предлагая Бесконечность Космоса, первоначальная точка, из которой внезапно возникает панорама, бездонная дыра в тончайшем луче, неведомое поле, хрупкие края которого он намечал, за чьим вкрадчивым контуром следовал; вихрь, высокие стены, тюрьма, порог, через который он переходил, никогда его не пересекая…