В этом ожесточении он провел на прямоугольном ковре, утопая в видениях, целую неделю, до изнеможения, до отупения отдаваясь игре своего воображения, бег которого не прерывался ни на миг; он изо всех сил пытался различить, затем определить видение, одевая его и конструируя, строя все вокруг плоти одного романа, – он был подобен томящемуся, блуждающему дорожному регулировщику, преследующему иллюзию божественного озарения, в котором бы все открылось, где все бы себя ему предложило.

Он задыхался. Ни одного знака, ни одного сигнального огня, никакого румпеля – лишь десятки комбинаций, из переплетения которых ему не удавалось выбраться, хотя он и знал в любое мгновение, что близок к решению, что оно совсем рядом; оно иногда дышало прямо ему в лицо; вот-вот он мог бы стать обладателем знания (да он и почти был им, был всегда, ибо все это имело вид настолько банальный, обыкновенный, привычный…), но все меркло, все исчезало – оставались лишь скрытое шушуканье, загадочная тарабарщина, рассеянная галиматья. Лжедень. Путаница.

Ему уже больше не удавалось заснуть.

Он ложился, однако, в кровать, выпив настойку – сироп с аллобарбиталем, опиумом, шафранно-опийным настоем или маком; он тем не менее укрывался с головой мадрасом;[38] он считал до ста и дальше.

Через мгновение он забывался в дреме. Потом вдруг, казалось, его что-то с силой подбрасывало. Он дрожал. Тогда возникало, осаждало, врезалось в разум видение, которое неотступно преследовало его, – какое-то мгновение, кратчайший миг он обладал знанием, он видел, он постигал суть.

Он соскакивал на ковер, но слишком поздно, всегда слишком поздно – к тому времени все уже исчезало, оставалось лишь раздражение от неисполненности почти уже удовлетворенного желания, от неутоленности едва не состоявшегося знания.

Тогда, такой же бдительный, как и тот индивидуум, что выспался всласть, он покидал кровать и ходил, пил, вглядывался в ночь, читал, включал радио. Иногда он одевался, выходил из дому, бродил по улицам, коротал ночь в баре или в своем клубе, а бывало садился в машину (хотя и водил ее, скорее, плохо), ехал куда глаза глядят, в зависимости от настроения: в Шантильи или Ольней-су-Буа, в Лимур или в Рэнси, в Дурдан, в Орли. Однажды он доехал до Сен-Мало – прошло три дня, но он так ни разу и не заснул.

Он делал все для того, чтобы уснуть, но все попытки были безуспешными. Он надевал на ночь пижаму, сменял ее на кальсоны, потом на спортивное трико, потом на арабский халат кузена-спаги,[39] ложился наконец совершенно голый. Застилал свое ло-1 же двадцатью различными способами. Однажды взял напрокат по сумасшедшей цене роскошную кровать, но присматривался и к раскладушке, и к койке, и к кровати с балдахином, и к спальному мешку, и к дивану, и к софе, и к гамаку.

Он дрожал без простыней, потел под пледом – и в этом отношении перепробовал все и вновь безрезультатно. Пытался заснуть, сидя на кровати и на полу, на стуле, опустив голову на спинку, и даже на корточках; просил совета у факира, и тот предложил засыпать, подобно ему, на гвоздях; затем обратился к Гуру – последний рекомендовал практиковать позу хатхи-иоги: сжимая правым предплечьем затылок, соединять руку с пяткой.

Но все – тщетно. Заснуть не удавалось. Ему уже, бывало, казалось, что заснул, но это обрушивалось на него, это обваливалось в нем самом, это жужжало и гудело вокруг него. Это его угнетало. Это его удушало.

Сочувствующий сосед сводил его на консультацию в госпиталь Кошена. Он называл свое имя, фамилию, регистрационные данные в Ассоциации Труда. Ему предложили пройти процедуры прослушивания и прощупывания, а затем рентген. Он согласился. У него спросили, мучается ли он? В какой-то степени да, ответил он. Что у него? Не удается заснуть? А не пробовал ли он пить сироп? Сердечные средства? Да, пробовал, но это не помогало. Болят ли у него иногда глаза? Пожалуй, нет. А нёбо? Бывает. Лоб? Да. Уши. Нет, но бывает, ночью в ухе гудит. Хотелось бы знать: гудит или кажется, что гудит? Он не знает.

Он предстал перед отоларингологом, весельчаком, тщательно выбритым, с длинными рыжими бакенбардами, с лорнетом и серым в белый горошек галстуком-бабочкой; тот курил сигару и от него пахло спиртным. Отоларинголог измерил его пульс, прослушал его, осмотрел с помощью круглого зеркальца нёбо, исследовал ушные раковины и барабанные перепонки, были подвергнуты изучению и гортань, и носоглотка, и правый синус, и перегородка. Отоларинголог делал нужное дело, но, прослушивая его, посвистывал, и в конце концов это стало раздражать Антона.

– Ох, ох, ох, мне плохо…

– Терпите, – велел отоларинголог, – пойдем, сделаем рентген.

Он положил Вуаля на белый блестящий холодный стол, нажал на какие-то кнопки, опустил шторку, выключил свет, сделал снимок в полной темноте, вновь зажег свет. Вуалю захотелось скрючиться.

– Стоп! – воскликнул отоларинголог. – Я еще не закончил, нужно посмотреть, нет ли признаков самоинтоксикации.

Он включил цепь, приставил к затылочной кости Вуаля иридиевый стержень, похожий на толстую авторучку, – на экране высветилась шкала, по показаниям которой можно было судить об уровне притока крови.

– Показатель, похоже, максимальный, – сказал отоларинголог, колдуя над прибором и жуя сигарету, – есть сужение фронтального синуса, нужно вскрыть…

– Вскрыть! – в ужасе воскликнул Вуаль.

– Да, я сказал: вскрыть, – повторил отоларинголог, – иначе может появиться ложный круп.

Он говорил все это игривым тоном. Вуаль не понимал, шутит он или нет, но черный юмор лекаря тревожил его. Он достал платок, плюнул в него кровью.

– Проклятый шарлатан! – воскликнул он возмущенно, чтобы покончить со всем этим. – Я пойду лучше к офтальмологу!

– Идите, идите, – согласился отоларинголог, успокаивая пациента, – после нескольких иммунных переливаний крови можно будет разобраться получше, но пока проанализируем то, что есть.

Он нажал на кнопку. Облачаясь на ходу в фиолетовый рабочий халат, вошел его ассистент.

– Растиньяк,[40] – обратился к нему отоларинголог, – сбегай в Фош, госпитали Сен-Луи или Брока в Париже, нам нужна до обеда противоконглютинативная[41] инъекция.

Затем он продиктовал диагноз машинистке:

– Имя: Антон Вуаль. Консультация восьмого апреля: обычный насморк, самоинтоксикация носоглотки, может впоследствии вызвать нарушения во всей обонятельной цепи, сужение правого фронтального синуса, сопровождающееся воспалением иррадиальной слизистой вплоть до подъязычных усиков; инокуляция гортани может спровоцировать ложный круп. Ввиду этого мы предлагаем удалить синус, иначе рано или поздно ухудшится голос.

Затем он уверил Вуаля: удаление синуса представляет собой операцию длительную, скрупулезную, но совершенно обычную. Ее выполняли еще во времена Людовика XVIII… Беспокоиться не нужно: дней через десять все будет в полном порядке.

Так Вуаль оказался в больнице. Его поместили в палату, в которой было двадцать шесть кроватей; на двадцати пяти пребывали субъекты в той или иной стадии умирания. Ему прописали мощные транквилизаторы (ларгактил, прокалмадиол, атаракс). Утром он увидел Шефа, совершавшего обход; его сопровождала свита, состоявшая из практикантов; беседуя, он пил молоко, улыбался, прыскал со смеху. Иногда, если больной был уже совершенно безнадежен, он подходил к кровати, осторожно похлопывал его по плечу, вытягивая из хрипящего бедолаги нечто вроде улыбки – точнее, полный мольбы жуткий оскал. Но для каждого находил веселое словечко, мог и утешить, предлагал больному малышу конфету, улыбался мамашам. В нескольких особенно трудных случаях ставил диагноз, который тут же пояснял будущим врачевателям: болезнь Паркинсона, опоясывающий лишай, сибирская язва, болезнь Гийен-Тайона, постнатальная кома, сифилис, аритмия сердца, ревматические боли в сердце и т. д.