Мать повела Зою к врачу. Зое прописали уколы и посоветовали поменять профессию. Оказывается, так на память могли повлиять постоянные цифры и сводки, которые Зоя печатала. Ей, дескать, нужна более живая, эмоциональная работа. Мать почему-то на это обиделась. Что ж она, своей дочери хуже хотела сделать? Она, мать, сама машинистка, уже двадцать пять лет стучит, писчий спазм заработала, а что ни прочтет– помнит. И она рассказывала стихотворение, которое слышала, когда ей было четыре года, от бабушки.

Вечер был, сверкали звезды,

На дворе мороз трещал.

Шел по улице малютка,

Посинел и весь дрожал.

Шла дорогой той старушка

И встретила сироту.

Приютила и согрела. И поесть дала ему.

Положила спать в постельку,

Как тепло! – промолвил он..

Закрыл глазки. Улыбнулся

И заснул спокойным сном.

Короче, осталась Зоя на прежней работе. Неудачу свою скрывала, говорила, что никуда не поступала, передумала, будет пробовать на следующий год. Но сама знала, что на следующий год уже не решится. И тут ее стали сватать. Материна старая приятельница привела к ним в дом своего племянника, который пришел из армии. Был он парень скромный, вежливый, работал электриком в жэке. Имел комнату. И Зоя вдруг решила, что, если выйдет замуж, никто уже не будет задавать ей вопросы об институте, от которых она всегда приходила в смятение. Станет она женой, перейдет в иную категорию, где другая жизнь и вопросы задают другие. Слышала Зоя, о чем говорили девчонки, которые уже вышли замуж. «Купила я мужу нейлоновую рубашку, ее нужно гладить?», «А ты не знаешь, мужские носки с двух сторон стираются или с одной?», «По-моему, два антрекота по 37 копеек лучше, чем десять котлет за 60»… Зоя с интересом слушала эти разговоры. Они волновали ее так же непонятно, как когда-то сиреневый букет и розовое платье учительницы. А Виктор был вполне хорошим парнем. Он поступил в вечерний техникум, собирался в институт, убеждал и Зою учиться дальше! Зоя решилась и ему первому рассказала, как забыла все за два года, какой освобожденно пустой стала ее голова. Сказала ему и о том, что, может, виновата во всем ее профессия, уж больно она нудная…

Тогда они и решили. Поженятся, устроятся, и бросит Зоя свою работу. Сядет за книжки и будет готовиться. Конечно же хотеть быть учителем литературы и без конца печатать цифирьные ведомости… «Это исключает друг друга,– твердо сказал Виктор.– Врач прав».

А потом была свадьба. Машина с желтыми обручами на дверцах, переезд в комнату Виктора. Соседями у него были молодожены Тамара и Алеша. Они их посыпали' в коридоре перловой крупой, Тамара так хохотала, что у нее лопнула застежка на пояске. Они стали смеяться еще сильнее, обессиленные от смеха, уселись на пол в прихожей, прямо на крупу. Она покалывала, набивалась в 'чулки, туфли. Тамара и Зоя убежали в ванну вытряхиваться. Бросали зернышки прямо в раковину. Те мелко и весело постукивали. А когда Зоя и ее новая подруга вернулись, их мужья перловкой выложили на полу: «Женам – ура!»

Сразу после замужества уйти с работы было неудобно. Машинописное бюро, сложившись, купило Зое на свадьбу трехрожковую люстру. Поэтому молодые решили чуть подождать: пусть пройдет время. Все было распланировано и учтено, кроме того, что Зоя забеременеет сразу. Обрадовалась она невероятно, тем более что и соседка Тамара ходила тогда на пятом месяце. Будущие мамы пошептались и договорились: коляску купят в складчину, а Тамара, поскольку родит первой, будет пользоваться аккуратно. С работы теперь уходить не было никакого смысла – хотелось получить декретные. Так родился Вовка. Они пищали вместе с Тамариной Иришкой, уделывая несчетное количество пеленок. В их квартире густо пахло маленькими детьми, и это был лучший запах на свете.

Зоя почти год сидела с сыном, на работу не тянуло, приносил ей Виктор из библиотеки книги, читала, когда варила кашу. А когда Вовке исполнилось одиннадцать месяцев, узнала, что будет у нее второй ребенок. Побежала к Тамаре. Та ходила хмурая, что-то стали они не ладить с Алешей, совет Тамары был категоричным: «Избавляйся, пока не поздно».

А Виктор возмутился. Убеждал, что сразу лучше отделаться, и тогда в 25 и дети будут совсем большими, и ни для чего еще не будет поздно. Можно будет и в институт, и хоть куда. Какой это возраст – 25 лет? Чтоб больше заработать – детей-то будет двое – решил Виктор перейти на завод, там и прогрессивка, и путевки. Уволился из жэка, когда родился Максим. Первые две недели помогал Зое справляться с сыновьями, а потом стал оформляться на завод, где уже заранее договорился. Процедура была длинной, потому что завод был секретный, и Виктор нет-нет да и брал какую-нибудь подвернувшуюся работу – то кому антенну для телевизора подключит, то холодильник починит, то совсем уж просто – розетки поменяет. Они как-то смеясь подсчитали, что, если так ходить по квартирам, можно совсем не работать. Хватит и даже будет больше. Но тут же сами себя осудили, потому что брать деньги из рук в руки Виктор стеснялся, а Зое такие полтинники, рубли, трешки казались очень инфекционными. Как-то вечером погас свет в соседнем доме, как раз передавали футбол. Мужчины кинулись от телевизоров и пива в подвал, дергали рубильники, что-то там ковыряли, ничего не .нашли и послали за Виктором. Он пошел раздетый – минутное дело,– прошел через жаркую толпу болельщиков, которые дышали ему в затылок – давай, давай, парень, скорей: наших бьют! – шел сквозь них и смеялся: «Эх вы, мужики! Сколько вас здесь, а свет починить не можете». Он хотел им, разгоряченным и нетерпеливым, показать, как это просто и быстро делается, чиркнул спичкой, разглядывал что-то там, пока не сжег пальцы, и ему показалось, что все понял. Когда он схватился за рубильник и, как-то странно вздрогнув, повалился в сторону, все думали, что он дурит. Ведь почти все хватали рубильник, больше того – отверткой (правда, с деревянной ручкой) тыкали в переплетенные проводки, и ведь ничего! Потом выяснили, что когда тыкали, то, может, и нарушили изоляцию, а может, она была нарушена раньше – и это Виктора счастье такое? Потом звонок в дверь, упала бутылочка с молоком, белая лужица потекла под Тамарину дверь: «Ты погоди, я сейчас вытру!» Они стоят, а она тряпкой елозит по полу у их ног, а молоко сладкое, жирное… «Сейчас я водичкой…» И крик Тамары: «А-а-а!» – «Ты чего кричишь, я ведь все вытерла…» С тех пор время от времени Зоя слышит это «А-а-а!». Крик вдавливается в уши, от него лопаются перепонки, разливается, расползается в глазах белое, сладкое молоко. «Не думать об этом. Не думать! Не думать!» Все удивлялись, что Зоя никогда и ни с кем не говорила о Викторе. А разговоров на тему: «Ну, значит, он пошел в подвал, а ты его ждешь… И как тебе потом сказали?» – не вела ни с кем. На нее даже обижались. Рассказала бы людям, полегчало. А она молчала. В два месяца отдала Максима в ясли и вернулась в машбюро. Положила на стул подшивку газеты «Труд» за 1962 год, присела, примерилась, на подшивку положила шерстяную вязаную тряпочку, наклонилась над машинкой и застучала. Все в бюро знали, что за мужа Зоя получать ничего не будет, так как погиб он, нигде не работая, Стали подсовывать Зое разные перепечатки, чтоб больше у нее выходило. Но Зоя вроде и не очень охотно на это шла. Делала как одолжение. Как-то старшая в бюро сказала ей об этом, дескать, люди от Зои заслужили большего спасиба. Могла бы его и произнести, не ахти какая барыня. Зоя долго не понимала, что от нее хочет старшая, о каких спасибо идет речь и за что? А когда поняла, совсем перестала брать всякую дополнительную работу. Все возмутились и удивились, как же она хочет прожить на одну зарплату с двумя детишками? И никто не догадывался, что Зоя первый год после смерти Виктора почти не тратила на еду деньги. Дети в яслях, там их кормят, слава богу, не болеют. А что ей самой надо? Стакан крепкого чая с сухарем, и все. На остальное смотреть противно. Приходила мать, варила куриные бульоны. Так и стояли они, пока не покрывались белесой плесенью.