Приходила тетка Виктора, приносила консервы, варенье, пакетные супы. Она оказалась более дальновидной. Складывала все это Зоя в шифоньер, пока однажды не выручили ее теткины подарки.

Это случилось, когда сразу оба мальчишки заболели. Села Зоя на бюллетень, и тут уж все из шифоньера пошло в дело. Может, случись это раньше, раньше и Зоя ожила бы. И не было бы у нее напряженной обстановки на работе, потому что машбюро так и не могло Зое простить «ее гонор». Чего кичится, чего ломается? Ей ли хвост держать пистолетом? Только машинистка Ольга урезонивала всех, когда Зоя куда-нибудь выходила: «Да что вы, бабоньки! Отойдет она, отойдет!» Но женщины с ней не соглашались. Были убеждены: она давно отошла, просто неизвестно что о себе думает.

Заболевшие мальчишки вернули Зое аппетит. Странно, все не хотелось, не хотелось, от запаха еды тошнило, а то стала как-то им готовить и вдруг почувствовала, как проголодалась. Тамара вошла в кухню и видит: сидит на низкой табуреточке Зойка, левой рукой макает в солонку фиолетовую луковицу, в правой держит батон, слезы по щекам льются, а ест с таким наслаждением.

– Ой, Зойка! Горько же! – сказала Тамара.

Зоя замотала головой и засмеялась. Тамара увидела, как побежали по щекам и густо, густо от углов глаз Зои морщинки. «Лицо-то как печеное яблоко, в ее-то годы! – сокрушенно подумала Тамара. Она была старше Зои на пять лет. И со злостью, уже о себе, подумала: – От них, паразитов, и от живых, и от мертвых одни неприятности». Мужа Тамара перед этим выставила. И как-то сказала Зое, что оно, мол, легче, когда похоронишь. А когда живой, а ты его ненавидишь и смерти ему желаешь – это похуже. «Господь с тобой,– сказала Зоя.– Говоришь, не знаешь что…»

– Знаю,– твердо ответила Тамара.

Олег Быков кончил работу и теперь мыл руки. Он старательно намыливал ладонь и пальцы, розовым кусочком мыла проводил по твердым желтоватым ногтям, подставляя потом ладони под самую горячую струю, Быков всегда после работы мыл руки. Он подымался для этого на самый верхний этаж, где в туалете всегда было мыло и чистое полотенце. Потом он садился на подоконник и, старательно вытираясь, смотрел вниз. Он видел, как, уходя, поддерживают большую тяжелую дверь люди. Они протягивали вперед руки, и дверь мягко торкалась о них. Руки менялись быстро, и дверь чуть подрагивала, перескакивая с одной протянутой руки на другую. Он ждал, когда, не найдя преграды, дверь освобожденно хлопнет, и это будет слышно здесь, на восьмом этаже. И потом она будет еще часто хлопать, потому что сразу уходили не все.

После толпы, которая приступом брала лифт ровно в шесть десять, потом еще долго уходили одиночки. Они шли по одному, и дверь открывалась для каждого персонально. Потом все затихало минут на тридцать, а Быков все сидел, курил и смотрел вниз. Уже стучали ведрами уборщицы, но он знал, что сюда, в мужской туалет, они придут в самую последнюю очередь. Знал он, что уборщицы поторопят самых последних, припозднившихся работников – машинисток, которым надо что-то срочно перепечатать.

Когда они поженились с Ольгой, он ей категорически запретил брать дополнительную работу. Ольга тогда посопротивлялась, но он видел: довольна. А то ведь стучала, бедная, день и ночь, чтоб на лишний капрон заработать.

Быков встал, посмотрел на себя в зеркало, в левую сторону расчесал волосы и не торопясь пошел к лифту. Он спускался один, если бы кто-то еще стоял на площадке, он бы все равно не сел. Быков не любил ездить с кем-то в тесном лифте. Даже если был всего один человек, ему было неприятно. Возникала какая-то неестественная, нежелательная близость, которая смущала его и раздражала. Если он ехал без дела, то он и трамваи и троллейбусы предпочитал пустые. Людскую тесноту Быков не любил. Как не любил и пьяное праздничное застолье. Особенно было неприятно, когда накануне праздника устраивали сабантуй прямо на работе. ТО бегал за колбасой, кто-то приносил стаканы, разбавлялся дрожащими руками спирт – чтоб не дай бог не перелить лишней воды и продукт не испортить. И все потом лезли друг к другу с разговорами, как правило, идиотскими, и Быкову было брезгливо. Быкова за это не любили и побаивались, и ему это было приятно. Он нарочно выпьет двадцать граммов, но уже морщится, морщится, видя, как портит всем удовольствие своим скореженным видом. Знал Быков, что есть у него и защитники, из профкома. Они его ставили в пример, объясняя его некомпанейность тем, что он копит на машину. А тут уж, мол, приходится выбирать – или колеса, или бутылочка.

Олег Быков работал слесарем в институте мебели. Работал пять лет и не переставал удивляться: чем только люди не занимаются? Здание какое отгрохали, кабинеты все сплошь к солнцу повернули, а все для чего? Чтоб легче стулья придумывались! Работник Быков был хороший, в профсоюзе отвечал за уплату досаафовских взносов, охотно оставался, если просили, после работы и в субботу или воскресенье мог прийти. И тем не менее учреждение свое презирал. Не видел он в нем смысла. На диван груз кладут, ждут, что будет. Умно? Он, конечно, мог уйти, ничего его тут не привязывало. Он налево ни для кого ничего не делал. Спиртом, который им выдавали, не баловался, так что, кроме зарплаты, у него интересов тут не было. Но Быков газеты читал и видел, что к тем, кто с места на место бегает, отношение неважнецкое. А зачем ему это?

Быков вышел на улицу. Слегка подмораживало. Он не торопясь закурил, подумал. Потом медленно пошел к троллейбусной остановке. Машины шли переполненные, конец дня. Но сейчас это Быкова не смущало.

Зоя поднялась с досок. Сколько ни сиди, деньги будут нужны уже сегодня – отдать Тамаре.

Мысль о том, чтоб все рассказать соседке, даже не приходила ей в голову. Ну, расскажет, а дальше? Разве такой разговор не будет подразумевать: «Ах, Тамарочка! Не отдам я тебе долг сейчас. Погоди уж…» И Тамара ее будет жалеть. И предложит ей до зарплаты половину того, что есть у самой. И будет ходить тяжелая, угрюмая, не из-за денег, их нет и нет, а оттого, что все в жизни кувырком, где тонко, там уж и рвется, и зло, матерно станет ругаться.

Нет, говорить Тамаре нельзя. И матери нельзя. И тетке Виктора тоже. Будут смотреть виноватыми глазами и от виноватости этой на нее же будут сердиться.