И декабрь. И монастырь.

"Некогда Россия - столетьями - прожеванная аржаным шла культурою монастырей, от монастырей, монастырями, где разбойник и бог рядом. Так создавались Владимирская, Суздальская, Московская Руси. На столетья - в веках застряли иконостасы, ризы, рясы, монастыри, погосты, обители, пустыни, - дьякона, попы, архиепископы, монахи, монахини, старцы. В монастырях, в городах за спасами, в церквах, за папертями, в притворах, в алтарях - иконами, паникадилами, антиминсами, ковриками, по которым нельзя ходить, невидимо ютился дух великого бога, правившего человечьими душами две тысячи лет, - рождением, моралью, зачатием и смертью, и тем, что будет после смерти. В церквах пахло ладаном, тем, которым пахнет на улицах, когда несут покойников. При нем, при боге, были служки, которые носили костюмы ассирийцев: они мало, что знали, они богослужили, но они чуяли, что у бога нет крови, хоть и разводят кровь вином, и что бог уходит в вещь в себе, они же протирали лики икон и ощущали себя - мастерами у бога у них было много свободного времени. - Человечество, жившее в тридцатые годы двадцатого столетия, было свидетелем величайшего события - того, как умирала христианская религия. - Но исторический факт - в шестнадцатом веке в России, в семнадцатом - монастыри были рассадниками и государственности русской и культуры. И другой исторический факт - в революцию русскую тысяча девятьсот семнадцатого - двадцать вторых годов - лучшими самогонщиками в России было духовенство".

В Бюрлюковской же девичьей обители не осталось даже священника: стены белые, - белые церкви, которые звонят только - сиротливо - ветром в метели, - черные дома, как кустарно-фабричные бумагопрядильные корпуса, да лес, да летом - озеро с карасями. Комиссар арт-кладбища - Косарев, военспец и шесть красноармейцев приладились жить так, чтобы спать по четырнадцати часов в сутки.

И декабрь. Есть такой мороз, который одевает деревья, дома, землю холодным, мглистым инеем. С сумерек поднимается луна и зажигает иней миллиардами бриллиантов. Небо атласно и многозвездно, и кругом неподвижность и тишина, тишина гробовая, от которой становится страшно и звенит в ушах. А мороз кует и сковывает все. - Под монастырской стеной идет проселок, он сворачивает к монастырским воротам, идет мимо скотного двора, через гостиные стройки, начало и конец его затеряны в лесу. Тени от монастырских стен и строек, тени от деревьев четки, точно вырезаны ножницами. В малом гостином доме из нижнего этажа, из угольных окон идет керосиновый свет. Скрипят сани, едут двое в розвальнях - проезжают на скотный двор, слышен скрип нескольких шагов, и мирный керосиновый свет возникает в другом конце малого гостиного дома, во втором этаже. И опять тишина. Гостиный дом построен, как строятся казармы и хорошие конские конюшни: продолговатой коробкой, с коридором посреди, с двумя выходами в концах коридора и со стойлами номеров направо и налево.

В нижнем этаже, в углу, в комнате горит железная печка, сотворенная здесь же на арт-кладбище из военно-технического слома; под потолком висит лампа; на диване с книгой лежит анархист Андрей Волкович, у печки возится Анна. Потом приходит из города - за восемь верст - со службы Семен Иванович, он греется у печки. В доме холодно.

- Сегодня двадцать четвертое декабря по новому стилю, говорит Андрей. - Сегодня во всем мире, в Европе, в Австралии, в обеих Америках - рождественский сочельник, во всем мире, кроме России и Азии.

Молчат.

- В городе афиши расклеены, - говорит Семен Иванович, приезжает на праздники зверинец будут показывать попугаев, шакалов, обезьян, медведей, волков, а также всемирный оптический обман - женщину-паука. - Вы, Андрей, не ходили на завод?

- Нет, пойду завтра.

- Да, ступайте. Надо что-нибудь делать.

Анна подает на стол горячую картошку. Семен Иванович садится есть. Андрей натягивает на плечи тулуп и идет к двери.

- Вы куда?

- Пойду пройдусь.

В коридоре гостиного дома мрак и холод, здесь не топят. Над деревьями стоит луна. Тишина гробовая и неподвижность над монастырем. Тени - точно их вырезали ножницами, рядом с Андреем идет карапуз его тени. На скотном дворе в кухне у монахинь вспыхнул огонек, и вот перебежала из тени в тень на дворе - бесшумно, - монахиня, - ворота во двор открыты.

Продналоговый инспектор Герц, бывший офицер, и его попутчик учитель Громов, что приехали заночевать в обитель, во втором этаже гостиного дома, глотками огревают комнату. Монашенка растапливает печурку. Они, Герц и Громов, бодры, стаскивают тулупы, распоясывают полушубки. Луна лезет в окна. Монашенка зажигает лампу.

- Ффу, холодно! Хо, фа! - самоваришко нам, да попогонки бы, - говорит Герц. - Ха, фа! И печку теплее.

- В одной горнице спать будете, или как? - спрашивает монашенка, улыбается, - она стоит прямо, против огня, черное монашье платье обтянуло грудь, на свету зубы, глаза, лоб, - и Герц видит, что лицо монашенки, молодой еще, красиво и хищно, - она смотрит на Герца покойно, еще больше хочет выпрямиться, откинув спину и голову назад, белые зубы светят из-за губ.

И Герц говорит:

- Как ты прикажешь, матушка, - в двух. Попогонки достанешь? А поужинаем вместе. Тебя как зовут?

- Сестра Ольга. А ты, батюшка, ведь офицер Герц? попогонки достану, спосылаю к попу на село. Я пойду, самовар поставлю. За печуркой посмотрите, чтобы теплее. Пришлю сестру Анфису. Только - чтоб потише, - чтоб никто не слышал.

Герц греется у печки, - ффу, ха, фа, - монастырский гостиный номер невелик, у изразцовой печки - печурка, за печуркой деревянная кровать, постель под одеялом, шитым из лоскутьев, на столе под лампой - белая скатертка. Громов - в полушубке, у стола, голову в шапке - пока не согреется комната - опер ладонью.

- И придут? - спрашивает Громов.

- Придут, - отвечает Герц.

Приходит другая монашенка, сестра Анфиса, белая и плотнотелая, - ни Герц, ни Громов не замечают, что на ней черное, галочье платье, - и Герц, и Громов сразу представляют, что тело ее - не то чтоб было полно, но деревянно, крепко сшито, как у калужских копорщиц. Сестра Анфиса смеется добродушно и чуть смущенно.

- Печурку надо в другой горнице растапливать, кто со мной? - спрашивает она и фыркает.