Или:

– Мои родители были братом и сестрой, как и их родители. В моей семье уроды рождаются из поколения в поколение. Эта традиция кровосмешения прервется на мне: даже моя сестра находит меня чересчур безобразным.

Или:

– Вы видели фильм «Человек-слон» – там слон напугал беременную женщину и она родила слоноподобного урода. Со мной было то же самое, с той лишь разницей, что моя мать была отоларингологом.

Она осмотрела на своем веку такое множество ушных раковин, что помешалась на этой части тела. В результате у нее родился ребенок, в лице которого во плотилось это роковое наваждение, – я.

Я развлекался как мог.

Я превзошел всех в уродстве, как борец сумо превосходит всех в тучности; я стал чемпионом, героем легенды. Самые красивые японки вздыхают по необъятным сумотори – вот и меня теперь постоянно окружал ареопаг дивных созданий.

Вскоре публика перестала ходить на показы мод, если в них не участвовал я, их находили вялыми, скучными, без изюминки. Когда очередному кутюрье удавалось получить мое согласие, он выпускал меня примерно каждые десять минут, облачая в новинки, подчеркивавшие мои недостатки. Большой заслуги за модельерами я туг не признаю: не нужно особых талантов– чтобы люди заметили промашки, которые допустила природа, создавая меня.

Один вознамерился сделать для меня эскиз костюма с фальшивым горбом на спине. Я решительно воспротивился: это было бы слишком просто. Он настаивал, и в конце концов мне пришлось сказать ему, что я уже ношу свое проклятье на лопатках: задрав рубашку, я продемонстрировал ему живописные угри. Он не был к этому готов, и его тут же вывернуло наизнанку.

Даже самые смелые кутюрье поостереглись выставлять напоказ мерзость моих плеч. Я был призван шокировать – но все же не вызывать тошноту. Зато мой избыток кожи имел большой успех: «Квазимодо, человек-шарпей», – говорили обо мне по ассоциации с «Тарзаном, человеком-обезьяной».

В моем пресс-досье, быстро достигшем толщины романа «Отверженные», были статьи с броскими заголовками: «Напалм уродства», «Ошибка Господа Бога», «Это чтобы лучше разонравиться тебе, внученька» или, например, «Аберрация в человеческом образе». Меня роднил с монакскими принцессами тот факт, что немыслимо было посвятить мне даже коротенькую заметку, не украсив ее одной или несколькими фотографиями моей особы. С той лишь разницей, что в моем случае снимки ничего не искажали: они все были удачны, поскольку я выглядел неизменно отвратительно.

Я, никогда прежде не выезжавший за пределы родного города, теперь путешествовал без передышки, если можно назвать путешествиями эти поездки, проходившие всегда по одному и тому же маршруту: аэропорт – Другой аэропорт – четырехзвездочный отель – концертный зал. Я даже поставил несколько рекордов: в Женеве не видел Женевского озера, в Нью-Йорке не посмотрел на статую Свободы, в Сингапуре не успел заметить, что мой свитер с высоким воротом не подходит для экваториального климата, и даже – сей подвиг останется непревзойденным, и я сам не понимаю, как мне это удалось, – в Люксембурге не встретил ни одного люксембуржца.

Но если я, по большому счету, мало что замечал, то меня замечали повсюду. Мое лицо очень скоро стало так же широко известно, как лица Мельбы, Ами и разных прочих Синди, завороживших три четверти человечества, Я должен был оттенять этих красоток, но, при виде моего растущего успеха, все чаще задавался вопросом: а может, это они оттеняют меня?

Мужчины мне откровенно завидовали: «Ваша жизнь проходит в обществе самых прекрасных и недоступных девушек планеты. Как бы мне хотелось быть на вашем месте!» Идиоты. Во-первых, никто из них не согласился бы заплатить ту цену, что заплатил я, – быть безобразным как жаба. А во-вторых, когда живешь рядом с «самыми прекрасными и недоступными девушками планеты», к прискорбию своему, обнаруживаешь, что они не так уж прекрасны и отнюдь не недоступны. Я бы сказал даже, до того доступны, что это порой вызывает отвращение.

Было ли это сродни увлечению красавиц японок борцами сумо? Топ-модели не давали мне проходу, я подвергался самым настоящим сексуальным домогательствам.

Во время показов мод за кулисами они как ни е чем не бывало раздевались при мне без тени стыда.

Но если бы только это. Коль скоро я уже видел их в чем мать родила, они демонстрировали мне свою наготу под самыми легкомысленными предлогами:

– Квазимодо, посмотри на мою татуировку!

– Она у тебя на животе. Обязательно совать мне под нос свои груди?

– Да ты их знаешь как облупленные, Тартюф!

– Тем более лучше прячь их от меня.

– Почему? Они тебя смущают?

– Нет, меня уже от них тошнит.

На самом-то деле недоступным был я, а для них это стало азартной игрой: кто раньше всех со мной переспит?

Самая бесстыжая из всех, Франческа Верниенко, ухитрилась пригласить меня поужинать однажды вечером, когда я, устав держать оборону, не сумел дать ей достаточно энергичный отпор. Это было в Монреале, но ресторан, по логике космополитизма, моя спутница выбрала японский.

Франческа, пышнотелая брюнетка, очень кичилась своим происхождением от русского отца и матери-итальянки. Она была, как и все ее товарки, во многом славной девушкой. Увы, за ней водилась слабость к спиртному, которое действовало на нее, мягко говоря, не лучшим образом.

Помню, как она на одной вечеринке в Йоханнесбурге, перебрав джина, повторила, точно заевшая пластинка: «Люблю цветы, не люблю деревья»– А четыре часа спустя, лежа под столом, мычала: «Люблю деревья, не люблю цветы».

В тот вечер, когда мы ужинали наедине, она соблюдала меру, по крайней мере поначалу. Кухня Страны восходящего солнца в Монреале была безупречна, вот только порции подавались не японские, а рассчитанные на квебекских лесорубов: суши были величиной со сдобные булки.

– Не давай мне пить слишком много саке, – предупредила Франческа.

– Боишься опять удариться в ботанику?

– Больше боюсь описаться. В прошлый раз со мной так и случилось. Саке действует как мочегонное.

«Какая пикантная попытка обольщения», – подумал я.

Франческа сразу пошла напролом:

– В твоей жизни есть женщина?

Я задумался: есть ли Этель в моей жизни? Я к ней даже ни разу не прикоснулся. Начиная с какой стадии близости можно считать, что женщина вошла в вашу жизнь? Да и женщина ли Этель? Нет, она – ангел-хранитель, «муза и мадонна», о которых говорил Бодлер. С тех пор, как я работал в мире моды, слово «женщина» казалось мне непристойным. И потом, Этель не могла быть «в моей жизни», потому что она и была моя жизнь. Так что я ответил:

– Нет.

– Долго же ты думал! Ты предпочитаешь мужчин?

Я расхохотался:

– По-твоему, я похож на гея?

– Ты не похож ни на гея, ни на гетеросексуала, бедный мой Квазимодо.

Почему же тогда ты хочешь со мной переспать?

Она гоготнула:

– Хочу выиграть пари.

– Брось, Франческа. Здесь некого удивлять. Мы с тобой одни, ты можешь позволить себе не кривить душой. Тебе не кажется, что ваше пари – дурь?

– Нет.

– Переспать с человеком, который вам омерзителен, только ради того, чтобы отличиться, – ну не идиотизм ли это?

– Не только чтобы отличиться. Уж скорее потому, что ты омерзителен. Так бывает: что-то до того противно, что начинаешь этого до смерти хотеть. Я говорила с девочками, все такое испытывали. Это начинается в детстве, когда смотришь на раздавленную собаку на дороге и не можешь оторваться. Говорят, ничего нездорового в этом нет. Называется «тяготение-отталкивание», нормальное явление.

– Угу. Только Приберегите вашу нормальность для кого-нибудь другого.

– Почему? Какие у тебя проблемы?

– У меня? Проблемы-то как раз не у меня, Франческа.

– Если четыре самые популярные в мире топ-модели сами тебе себя предлагают, а ты упираешься, я бы назвала это проблемами.

– Если девушка не представляет себе, что ее могут не хотеть, я бы назвал это нарциссической нимфоманией.