– А ты нас не хочешь?

– Не хочу.

– Не может быть!

– Ты не в моем вкусе.

А кто в твоем вкусе? Уродины? Похожие на тебя?

– Нет. В моем вкусе неземная красота.

– А кто ж, по-твоему, перед тобой, балда?

– Роскошное растение, и оно не в моем вкусе.

– Чего же тебе надо?

– Неземного.

– Хамская ты рожа, ты на себя в зеркало смотрел?

– Речь не об этом. Я безумно влюблен.

Она сразу смягчилась:

– Так бы сразу и сказал. Зачем же ты соврал, когда я спросила, есть ли в твоей жизни женщина?

– Мне не хотелось говорить с тобой о ней.

– Что в ней есть такого, чего нет у меня? – смеясь, поинтересовалась она.

– Бычьи рога.

– Ты что, мазохист?

– Нет, эстет.

– А она снимает рога, когда ты с ней спишь?

– Я никогда с ней не спая.

– Надо же, какой ты декадент!

Я усмехнулся:

– Я никогда не прикасался к ней и даже не целовал.

– Она не хотела?

– Я не говорил ей, что я ее люблю.

– Почему?

– Не хочу, чтобы она это знала.

– Ты ей скажешь когда-нибудь?

– Надеюсь, что нет.

– Ты никогда не ляжешь с ней в постель, я правильно поняла?

– Ты правильно поняла.

Ясно. Тогда что тебе мешает переспать со мной?

Я чуть не упал со стула.

– Разве это причина, чтобы спать с тобой?

– Да.

– Логика.

– Должен же ты с кем-то спать, разве нет?

– Нет. С какой стати?

– Ну, все же трахаются.

– А я нет.

– Но у тебя это хоть когда-нибудь было?

– Нет.

Франческа поперхнулась и выплюнула кусок засахаренного имбиря.

– Как? Ты девственник?

– Да.

– В двадцать девять лет? Сколько же времен и ты ее любишь, ту девушку?

– Полгода.

– А до нее ты кого-нибудь любил?

– Нет.

– Что же тогда тебе мешало с кем-нибудь спать?

– Сам толком не знаю.

– Девушки тебя не хотели?

– Откуда мне знать, я им не предлагал.

– Ты даже ни разу не ходил к проститутке?

– Ни разу.

– Да? Может быть, твоя вера запрещает это дело?

– Нет у меня никакой веры.

– Но надо что-то делать, Квазимодо! Не можешь же ты оставаться девственником.

– Почему?

– Ты должен хотя бы знать, чего себя лишаешь! Ведь это самое большое удовольствие в жизни.

– Я тоже так считаю.

– Почему же в таком случае держишь себя в узде?

– Я слишком многого от этого жду.

– И правильно. Ты будешь на седьмом небе!

– Не думаю.

– Почему?

– По многим причинам. Во-первых, потому что я эстет.

– Ну и переспи со своей роковой красавицей. Кто сказал, что она тебе откажет?

– Как эстет может допустить, чтобы безобразное тело соединилось с телом неземной красоты?

– С точки зрения эстетики это, может быть, и возмутительно, но в плане эротики – чертовски пикантно!

– Как может мистик допустить, чтобы нечистое соединилось с чистым?

– Так ты еще и мистик? – расхохоталась она.

Всякая страсть гнездится в определенной части человеческого тела: от любви сжимается сердце, от желания кишки скручиваются в животе, гнев удесятеряет силу рук. А чистая злоба воздействует в первую очередь на челюсти: я почувствовал, как они у меня прямо-таки отяжелели под напором отвратительного чувства.

– Хочешь, покажу тебе один секрет? – спросил я охрипшим голосом.

– Да, да! – взвизгнула она и захлопала в ладоши, как девчонка.

– Не боишься? – выдохнул я, уже едва не кончая.

Остатки хорошего вкуса трепыхались во мне, голося– что японский ресторан – неподходящее место для подобной демонстрации.

Я встал, скинул пиджак, стянул свитер и повернулся так, чтобы Франческе открылась панорама моих лопаток. Когда я услышал ее вопль, судорога оргазма пронзила мне поясницу.

Франческа хлопнулась в обморок. Весь ресторан сбежался посмотреть. Зал наполнился истошными воплями.

Два дюжих канадца в кимоно выставили меня за дверь и вышвырнули следом мою одежду. Я был доволен, как нашкодивший ребенок.

Будучи джентльменом, я послал Франческе пятьдесят желтых роз с запиской: «Прости. Это было сильнее меня. Когда мне говорят о моей девственности, я теряю голову. Пусть это останется между нами».

Она, добрая душа, позвонила мне из своего номера:

– Ладно, забыли. Но все это подтверждает треп о том, что прыщи бывают от воздержания. Тебе надо все-таки попробовать, дружок, хотя бы в лечебных целях.

– Хорошо. Твоя кандидатура все еще в силе?

Она бросила трубку.

Когда я не разъезжал по миру, то все свое время посвящал Этель. Она была в восторге от моего успеха. То была лучшая пора нашей дружбы – как она это называла. После того, как мы вместе провернули дело с «Истинным путем», между нами установилось полное согласие. С гордостью галантного рыцаря я рассказывал ей о своих победах. Владычица моих мыслей презирала мир моды и неизменно одобряла меня.

– Ты – единственный террорист, которым я могу восхищаться, – сказала она однажды.

– Что ты имеешь против манекенщиц?

– Против них лично – ничего. Мне ненавистна сама эта система, она – оскорбление красоте.

– Ты имеешь в виду их заработки?

– Больше всего меня возмущает не это. Я не выношу, когда мне безапелляционно навязывают стандарт прекрасного. Если красота перестанет быть субъективной, кому она вообще нужна?

Моя любимая была еще большей идеалисткой, чем я. Я обожал ее.

Тем временем уже шел монтаж знаменитого экспериментального художественного фильма. Надо было придумать ему название. Все выступали с идеями. Я тоже:

– Может быть, «Быка за рога»?

– Нет, – покачал головой режиссер. – Не те ассоциации.

– «Из ненависти к красоте», – предложила моя любимая.

– Пошло, – отверг Пьер.

– Как это пошло? – вмешался я. – Это слова Мисимы.

– Мисима – это пошло, – изрек великий артист, очень довольный собой.

На другой день мы узнали, что он назвал свой фильм «Удел человеческий есть мимолетный тропизм».

Он говорил «тропизьм». Таким образом он поставил рекорд, уместив в пяти словах смешное название, претенциозное высказывание, лишенное смысла утверждение и неправильное произношение.

Никто так и не понял, почему он выбрал именно это название, которое, в силу своей бессодержательности, подошло бы всем на свете произведениям, то есть не подошло бы ни одному.

Возможно, поэтому наш режиссер так им гордился.

Однажды утром я проснулся с температурой. К жару я всегда относился благоговейно: в нем наличествуют все черты мистического транса – возбуждение, галлюцинации, оцепенение, анорексия, бессвязная речь. Я был так рад своему недугу, что тотчас позвонил любимой, чтобы похвалиться.

– Я сейчас приеду, – сказала она, не дослушав про очистительные свойства высокой температуры.

Чувствуя, что вот-вот усну, я встал, открыл настежь дверь и снова без сил рухнул на кровать.

Я попал неведомо куда, подле меня стояла на коленях фея и гладила мою руку: то же самое я ощутил в день, когда родилась моя страсть. Кто такая идеальная возлюбленная: не этот ли ангел, что склоняется над вами, нашептывая повелительные и нежные речи?

– Ты с ума сошел, Эпифан. Спишь, а дверь нараспашку.

– Это я ждал тебя.

– А о ворах не подумал?

– Они увидели бы меня. И пустились бы наутек, воля от ужаса. Мое уродство надежнее самой злой собаки.

– Ты бредишь. Это жар. Я принесла тебе аспирин.

– Нет, я не хочу выздоравливать. Моя болезнь священна, я хочу, чтобы она осталась со мной.

– Ну конечно. Ты бредишь, дружок.

Она пошла за водой, чтобы растворить таблетку. Тем временем мой мозг работал, строя планы: «У меня жар, стало быть, я могу говорить все, что хочу. Либо она поверит мне, либо припишет это болезни. Я ничем не рискую».

Этель вернулась с аспирином и приподняла мне голову, чтобы я мог пить. Это было изумительно: букеты самых тонких вин в подметки не годятся ацетилсалициловой кислоте.

– Может, тебе показаться врачу?