Дочка была в своем прихотливо обставленном, с претензией на стиль, будуаре-спаленке, когда к ней неожиданно вошла Орлова.

— Мама! — вырвалось удивленно у Клео, сидевшей с книгой и руках. — Что скажешь, мама?

Анна Игнатьевна подозрительным быстрым взглядом окинула дочь, портрет Арнольда на столе.

— Все любуешься дядей Максом? — с деланной небрежностью бросила она Клео, в то время, как ножи ревности заскоблили в сердце.

Клео подняла на нее исхудавшее, несчастное личико.

— Ничуть не бывало, мама. Что ты!.. Нельзя же выкидывать копию из-за того только, что разочаровалась в оригинале.

— А ты разве разочаровалась в дяде Максе? Ах да, впрочем, ведь мы увлекаемся теперь Мишелем Тишинским, — попробовала улыбнуться Орлова. И вдруг неожиданный порыв нежной материнской любви охватил ее. Она страстно привлекла на грудь рыжую головку и осыпала прелестное личико Клео почти исступленными поцелуями.

— Дитя мое, дорогая моя детка, если бы ты знала, как я тебя люблю!

Клео спокойно дала излиться потоку этой материнской нежности. Потом, пряча улыбку, недоверчивую и недобрую (она с некоторых пор всегда так улыбалась матери), спросила:

— Я вижу, что у тебя есть что-то на душе, мама. Надеюсь, ты поделишься со мною твоими мыслями?

— Ты угадала. Но прежде скажи мне, Котенок, ты серьезно увлечена Тишинским?

— Оставим это, мама… Ведь я же не интересуюсь твоими отношениями к дяде Максу… — тонко, одними губами усмехнулась девушка, в то время как ее кошачьи глазки смотрели с привычной непроницаемостью.

Анна Игнатьевна невольно смутилась.

— Нет, я думала, что наши дружеские отношения дают мне право знать, как и с кем ты проводишь время. Я знаю, что Мишель ежедневно заезжает за тобою в автомобиле и увозит тебя кататься. Знаю, что от него все эти дорогие корзины с цветами и букеты, которыми благоухает наша квартира. И…

— И это все, мама… Катанье на Стрелку, корзины и конфеты. Мишель — мой искренний друг. Мы большие приятели, — каким-то чужим, чересчур спокойным голосом проговорила Клео и, словно стряхнув с себя какую-то неотвязную думу, подняла на мать свой непроницаемый взор. — Но ты хотела мне что-то сказать, если не ошибаюсь, мама. Начинай же, я слушаю.

Тогда заговорила Анна Игнатьевна. Она, Клео, не знает, конечно, какое тяжелое они переживают сейчас время… Они разорены. У них нет денег. Все, что было, прожито. Надо или сократить расходы до минимума, переехать с этой квартиры, распродать часть обстановки, или рискнуть достать денег одним двусмысленным путем до осени, до тех пор, пока она, Анна Игнатьевна, не подпишет новый контракт в театре и не возьмет там аванс под жалованье.

— Каким путем, мама?

Анна Игнатьевна объяснила. Дядя Федор отказался ссудить их деньгами… и она поневоле пойдет на другое, уже рискованное. Они подделают с Клео его вексель на имя ее, Анны Игнатьевны Орловой, и учтут его в одном из банков… Риск, правда, небольшой. В конце августа у них будут деньги. Таким образом вексель будет выкуплен! И их честное имя неприкосновенно во всяком случае.

Клео выслушала все очень внимательно. Подумала с минуту и проговорила просто:

— Ты хочешь, чтобы я подделала руку дяди и написала этот вексель на твое имя? Хорошо, мама, я это сделаю. Давай мне образец его руки… Мне кажется, что я сумею…

Ее маленькое сердечко билось тревожно, когда через три дня она быстро взбегала по широкой лестнице одного частного банка, крепко прижимая к своей груди сумочку с заключенным в ней векселем, написанным ее рукою, подделанною под почерк дяди. И текст, и подпись с буквами, точно скопированными с письма Снежкова, удались превосходно. И все же сердце билось непроизвольно, пока она стояла у окошечка отделения, где производился учет. В этом банке, как было известно Анне Игнатьевне, хорошо знали Снежкова, и заведующий учетным отделением любезно предложил Клео подождать четверть часа, в течение которых вексель будет учтен без обычной в этом случае процедуры. Только тогда успокоилась девушка, когда у другого окошечка она приняла из рук кассира новенькие хрустящие пятисотенные билеты и мелкие кредитки на сумму в три тысячи без нескольких десятков рублей, удержанных за учет.

— Готово, мама, получай, — прыгнув кошечкой в таксомотор, прошептала Клео, бросая на колени матери свою кожаную сумочку с драгоценным содержанием.

Смуглое лицо Анны Игнатьевны ожило, порозовело. Она горячо обняла дочь и шепнула ей несколько раз подряд:

— Спасибо, Котенок, спасибо…

Теперь ими обеими овладела какая-то детская жадность. Отложив деньги за квартиру, стол, жалованье прислуги и на уплату по счетам, мать и дочь бросились в магазины дамских нарядов, к портнихам, в белошвейные мастерские, к корсетницам.

Вся гостиная их теперь была сплошь завалена тонким, как паутинка, бельем, изящными, дорогими прозрачными блузками из маркизета, новомодными костюмами, последний крик этого сезона, и шляпами в зловещих по размеру картонках.

— Что это? Можно подумать, что вы получили наследство от американского дядюшки, — смеялся Арнольд, с трудом находя себе место среди этого хаоса батиста, кружев и шелка.

Он похудел и осунулся еще больше за это время. Страсть разрушающей, как ржа железо, точащей силой сломила его. Клео по-прежнему избегала с ним встречи. Он же гонялся, как влюбленный мальчишка, за нею всюду. С зубовным скрежетом не раз провожал он глазами проносившийся мимо него автомобиль ненавистного Тишинского, в окне которого мелькала знакомая пленительная рыжая головка.

Он почти был уверен, что все эти блага, посыпавшиеся в виде обнов на его возлюбленную и дочь ее, не что иное, как приобретения на деньги Тишинского. Он был уверен, что Клео уже отдалась ему, и эта мысль почти лишала его рассудка. Наконец он не вытерпел и решился прекратить эту муку.

План, задуманный им, требовал прежде всего восстановления прежних отношений со старшей Орловой. Надо было усыпить подозрительность ревнивой любовницы, связь с которой он поддерживал теперь исключительно ради коротких в ее присутствии встреч с Клео. Видеть хотя бы издали эту маленькую рыжую вакханку, поцеловать по раз установленной привычке этот мраморный лоб при встрече, заглянуть в эти таящие от него какую-то неизведанную тайну кошачьи глазки, — являлось теперь для Арнольда ничем не преодолимой потребностью.

И каждый раз в эти короткие встречи, когда его язык выговаривал самые банальные, самые незначительные фразы, глаза его со злою хищною страстью пронизывали стройную фигурку Клео, раздевая ее.

Но она, казалось, не замечала этих взглядов, холеная, недоступная, далекая.

И вот однажды, когда они с Орловой сидели в ложе бенуара летнего театра, Арнольд решился.

— Annette, моя дорогая, — вкладывая в свои слова всю былую нежность, которой он покорил когда-то эту суровую, в сущности, замкнуто-страстную женщину, — дорогая моя, — произнес он на ухо Анны Игнатьевны, — я чувствую свое возрождение… Я снова влюблен, как мальчик. Ты прелестна сегодня, моя Ани (обращение, которое он употреблял в редкие минуты особенной нежности) — этот лиловый глясе так чудесно гармонирует с твоими черными волосами. Какой тонкий шик, какое умение одеваться… Милая Ани, ты снова зажгла меня…

Анна Игнатьевна почти испуганно вскинула глаза на своего возлюбленного. Она так отвыкла от его нежности, так изверилась в его любви! И вот он снова так нежен, так чудно ласков с нею. В полумраке ложи его глаза горят призывом. Его шепот полон той же музыки страсти, которая так давно не звучала для нее… А со сцены звучали другие звуки, зажигающие мотивы модной оперетки, где тоже поется о любви, где тот же призыв на праздник страсти. И под эти — вечно новые и вечно старые — песни так хотелось забыться, поверить, замереть еще раз, хоть один только раз в его сильных и нежных объятиях, отдаться этим чарующе-нежным ласкам… Пережить снова экстаз ее осенней, роковой в этом возрасте любви.

— Макс, — прошептала она, мгновенно теряя силы от прикосновения его руки, как бы случайно тронувшей ее обнаженный локоть, — я жду тебя сегодня ночью… После двенадцати, Макс…