— Я приду… Я приду в молельню… Не иначе, как в молельню — слышишь, Анна? — прошептал он тем властным шепотом, на который она никогда не осмеливалась возражать.

Орлова побледнела.

— Но почему там? Но почему… Макс, голубчик? — проронили ее похолодевшие губы…

— Я так хочу, — прозвучал властный ответ, и женщине оставалось только повиноваться.

Да, это было нечто вроде молельни. В этой комнате, бывшей когда-то спальней супругов Орловых, десять лет тому назад умер молодой хозяин. Здесь стоял его гроб. Здесь молилась в порыве безысходного горя молодая вдова, горячо и нежно любившая своего Левушку. Здесь и сейчас остались следы прежнего недолгого счастья, память рано угасшего художника.

…Дома Анна Игнатьевна наскоро сменила свой нарядный вечерний туалет на подчеркнуто скромный черный глухой халатик, род монашеской ряски, который она сшила когда-то в pendant к обстановке молельни по прихоти своего капризного Макса, и пришла сюда.

То была просторная, обтянутая по стенам сукном и крепом комната, с божницей старого толка, озаренной лампадою, с черным же сукном, покрывающим пол.

В простенке между двух окон, также завешанных черными занавесками, висел поясной портрет Льва Орлова, заключенный в траурную рамку и окруженный миртовым венком.

Небольшая, обитая черным сукном, похожая на гроб кушетка стояла перед портретом. На ней после смерти мужа в дни скорби ночами просиживала в слезах сломленная горем молодая вдова…

Но молодость имеет свои драгоценные качества — залечивать раны. И неизлечимая, как ей, по крайней мере, казалось тогда, рана потери затянулась со временем. Она полюбила вторично. Если покойный муж, огромный рыжий богатырь с душой ребенка, вызывал у Анны Игнатьевны обожание, восторг перед недюжинной талантливостью его натуры, то к Максу Арнольду у нее было совсем иное чувство. То было опасное влечение, зажженное исключительной страстью.

Сильная, гордая, она подчинилась всецело Арнольду. Подчинилась ему настолько, что, когда он как-то, пресыщенный ее ласками, захотел поразнообразить впечатления, зная про существование черной молельни, потребовал у своей возлюбленной провести с ним в ней, в виду портрета покойного мужа, ночь любви, Анна, скрепя сердце, согласилась и пошла на это.

Она согласилась и нынче… Она почувствовала инстинктом прозорливой любовницы, что это кощунство должно будет усилить к ней влечение Арнольда, а ради его ласк и любви она готова пойти на все.

Высокая, стройная, этом подчеркнутом одеянии монашки она казалась сегодня красивой как никогда. Ее бледные щеки рдели румянцем, а глаза горели молодым блеском, предвкушением радости любви. И только бросая взгляд на портрет мужа, улыбавшийся ей обычной своей добродушной улыбкой из траурной рамы, женщина вздрагивала и болезненно сжималась каждый раз.

— Левушка! Ненаглядный Левушка! Простишь ли ты мне это! — шептали беззвучно ее горячие губы…

Где-то далеко в гостиной пробило двенадцать ударов… Потом, после томительно протянувшихся минут, затихшая в ожидании Орлова уловила еще один… Вдруг она встрепенулась. Привычным ухом женщина уловила чуть внятный шорох шагов, заглушённых ковром.

Она знала: то был Арнольд, имевший свой собственный ключ от ее жилища. Сердце остановилось у нее в груди… Сердце перестало жить в эти минуты, как будто…

— Макс! — произнесла она, рванувшись к нему навстречу.

— Я здесь, дорогая Ани…

Он вошел, улыбающийся, спокойный, с букетом кроваво-алых роз в руках… И обняв одной рукой женщину, другой высоко подбросил свой букет кверху.

Алые розы рассыпались и исполинскими каплями крови устлали черное сукно ковра…

Вся дрожа от страсти, Орлова обвила трепещущими руками белокурую голову возлюбленного… И дикая, страстная оргия любви началась.

Уже брезжил рассвет, когда Арнольд, крадучись, вышел из черной молельной, пропитанной сейчас запахом увядающих роз. Он знал хорошо, что там, позади него, на траурной кушетке сладко спит сейчас убаюканная его ласками, обессиленная им женщина.

Болезненно-страстная улыбка тронула его губы…

Неслышно скользя по коридору, он пробрался теперь к крайней двери, белевшей на противоположном его конце.

На минуту он должен был остановиться, так билось его сердце, так бурно клокотала волнением грудь… Остановился, отдышался и снова пошел на цыпочках к заветной двери.

И вот он у порога ее… Дрожащей рукой нажал ручку… Она подалась.

— Не заперта! — чуть не крикнул он, охваченный порывом радости. И открыл дверь.

Клео спала на своей девственно белой постели. Рыжие кудри были разбросаны по подушке. Малиновый детский рот чему-то улыбался во сне. Совсем как драгоценная прекрасная жемчужина в глубине своей раковины.

Арнольд хищным прыжком зверя бросился к белой кроватке и, быстро склонившись над нею, как безумный, жадно впился губами в этот малиновый детский рот…

Она тотчас же подняла ресницы. Ее кошачьи глазки удивленно широко раскрылись… Еще туман сонного забвения застилал их.

Клео еще плохо, по-видимому, осознавала себя. Она вся еще находилась под властью сонных чар.

Но вот она проснулась…

— Макс… ты?.. Здесь? У меня? О, Макс! — вырвалось у нее прерывистым, полным невыразимого восторга и счастья шепотом… — О, Макс… Наконец-то… Милый… Милый!.. Милый! Как я люблю тебя. Какое блаженство!

— Моя маленькая Цирцея… Моя упоительная вакханка! Теперь я вижу… Да, я вижу, ты любишь меня.

— Я люблю тебя, Макс!.. Эта игра стоила мне так дорого… О, какая это была мука!

— Детка, обожаемая детка! Зато теперь мы уже не расстанемся… Я не отдам тебя никому… Слышишь, никому, Клео! Ты должна быть моею, моею маленькой женой.

— О, Макс!.. А мама?

— Нам нет дела до нее!.. Мы слишком измучены оба, чтобы быть альтруистами. Нет, моя Клео. Отныне другая религия да послужит фундаментом нашей любви… Право сильного — вот что прежде всего входит в ее основу. Согласна ли ты следовать ей, моя маленькая язычница?

— Как ты можешь меня спрашивать об этом, Макс! Я отдалась тебе всецело в это утро. Отныне я твоя собственность. Делай со мной, что хочешь!

Луч солнца проник в комнату и заиграл на белой кровати, на рыжей головке девушки, прильнувшей к груди своего возлюбленного.

Арнольду вдруг показалось, что что-то чистое и прекрасное вошло в его сердце в этот миг, — может быть, впервые за всю его тусклую, невыразительную жизнь.

Новая жизнь, жизнь-сказка, развернулась теперь перед Клео. Отдавшись Арнольду, она, казалось, забыла весь мир в объятиях любимого человека. Они виделись ежедневно, встречались где-нибудь в укромных уголках столицы, в домах свиданий, в загородных приютах для влюбленных парочек, ищущих уединения. Но чаще всего у Фани Кронниковой.

— Гостиная Фани — это колыбель моей любви, — говорил Арнольд, сжимая в объятиях свою маленькую возлюбленную.

Ему действительно казалось, что он любит эту прелестную рыжую полудевушку-полуребенка, умевшую действовать, как никто, на его капризное воображение. Все, все привлекало его к ней. Она была красива, умна, грациозна. С неподражаемым шиком, казалось врожденным, Клео умела, высоко занося ножку, впрыгнуть в каретку мотора… Или легко вбежать по лестнице какого-нибудь фешенебельного кабачка, стреляя из-под полей огромной шляпы в попадавшихся ей навстречу мужчин подведенными глазками. Она умела непринужденно откинуться на спинку кресла в темной ложе бенуара и оттуда бросать вызывающие взгляды в партер.

— Кто эта рыженькая красоточка? Приезжая? Парижанка? — допытывались друзья Арнольда, окидывая жадными взглядами его юную даму.

Он только принужденно смеялся в ответ.

— Ничуть не бывало. Это дочь моей большой приятельницы, известной артистки Орловой. Мать занята предстоящими ей ролями будущего сезона и не может вывозить девочку. Бедняжка скучает, и я решил пошапронировать малютку.