Это был предлог для отказа. И Эллери им воспользовался.

— Спасибо, но лучше я дождусь мистера Ван Хорна. Какая замечательная комната!

— Она вам нравится? А что, если я покажу вам весь дом, пока мой муж не спустится к обеду.

— Конечно. Я с наслаждением последую за вами.

Эллери действительно было очень хорошо рядом с Салли.

Он не покривил душой. Ему понравилась комната. Да и остальные оказались ничуть не хуже. Огромные апартаменты, созданные для роскошной жизни и со вкусом обставленные хозяином, который, очевидно, любил мебель из ценных пород дерева, крепкие, прочные стены, массивные камины, ясные, чистые тона и высокие деревья за окнами… Комнаты, рассчитанные на великанов. Однако наилучшим украшением особняка была его хозяйка. Убранство идеально гармонировало с девушкой из Лоу-Виллидж. Как будто она здесь родилась. Здесь и для этого великолепия.

Эллери знал, что такое Полли-стрит. Во время его первого визита в Райтсвилл Патриция Брэдфорд продемонстрировала ему образцы ее унылой бедности. Впрочем, тогда она была еще Пэтти Райт, девушкой в свитере и его гидом по городу. Даже в Лоу-Виллидж Полли-стрит считалась грязным закоулком, со зловещего вида постройками и без горячей воды в кранах. Там жили заводские рабочие с заскорузлыми руками, отупевшие от однообразного труда. Молчаливые, забитые мужчины, опустившиеся женщины без каких-либо признаков женственности, подростки с тяжелыми, хмурыми взглядами и некормленые дети.

И Салли перебралась сюда с Полли-стрит! Либо Дидрих Ван Хорн тоже был скульптором, но в отличие от сына создавал свои статуи не из глины, а из плоти и духа, либо эта девушка являлась хамелеоном и с помощью некоего таинственного естественного процесса приобретала цвет окружавшей ее обстановки. Эллери видел, как Гермиона Райт входила в комнату и та сразу уменьшалась от ее величественной осанки, но в сравнении с Салли Гермиона была лишь неотесанной служанкой-деревенщиной. Он мог поручиться за точность своей ассоциации.

Дидрих Ван Хорн поспешно спустился по лестнице с широко распростертыми руками, и от его громогласного приветствия задрожали потолочные балки.

Говард, шаркая ногами, следовал за ним.

Сын, жена и, кажется, весь дом сгруппировались вокруг Ван Хорна. Они переформировались, изменили собственные пропорции и заново соединились.

Это был человек необыкновенный во всех отношениях. Все в нем превышало нормальные размеры — рост, сложение, голос, жестикуляция. Огромная комната больше не выглядела огромной, он заполнил ее без остатка, ведь недаром ее выстроили по его меркам.

Да, Ван Хорн был высоким мужчиной, но отнюдь не великаном, которым казался. На самом деле плечи у него были не шире, чем у Говарда или Эллери, однако из-за их плотности молодые люди смотрелись рядом с ним как мальчишки. А вот руки у него и впрямь громадные, подумал мистер Квин, — мускулистые, с широкими костями, не руки, а два тяжелых орудия. Ему внезапно вспомнились слова Говарда, сказанные на террасе кафе «Сен-Мишель», о нелегкой молодости его отца, начавшего свою карьеру с нуля — поденным рабочим. Но голова старшего Ван Хорна заворожила его куда сильнее, чем руки. Это была массивная голова с резкими очертаниями скул и подбородка и густыми, кустистыми бровями. Парадоксальное замечание Салли о красоте и уродстве Дидриха ни в коей мере не являлось преувеличением или остроумным словесным оборотом, а чистой правдой. Эллери не мог с ней не согласиться. Лицо Дидриха производило впечатление уродливого не из-за грубости черт, а из-за их непропорциональной величины. Нос, подбородок, рот, уши и скулы были непомерно крупными, а кожа — темной и шероховатой. И это странное, с искаженными пропорциями лицо освещали удивительные глаза — глубокие, сияющие и прекрасные. Они-то и восстанавливали изначальную, но нарушенную природой гармонию, придавая облику Дидриха Ван Хорна неповторимое обаяние.

Его голос был таким же сильным, низким и вдобавок проникновенно-сексуальным. Возникало ощущение, будто он разговаривает всем телом, а не только голосом. Он словно повиновался бессознательному ритму, я этот ритм, в свою очередь, властно воздействовал на окружающих.

Дидрих пожал руку Эллери, обнял своей длинной, крепкой «лапой» Салли, разливавшую коктейли, попросил Говарда погасить огонь в камине и уселся в самое большое кресло, закинув ногу на его подлокотник. Что бы ни делал и что бы ни говорил старший Ван Хорн, все выглядело убедительно и совершенно неотвратимо. Он именно так должен был себя вести. Хозяин находился дома, не подчеркивая собственную власть, а доказывая ее одним фактом своего присутствия.

Увидев его воочию, вместе с сыном и женой, Эллери понял — Говард и Салли всегда подчинялись Дидриху и будут ему подчиняться, сколько хватит сил. Все, на что направлялась энергия Ван Хорна, рано или поздно «засасывалось» ею, входя в состав ее мощной ауры. Его сын преклоняется перед отцом, подражает ему, а когда впервые задумается, продолжать ли это преклонение или начать соперничать с объектом своего слепого обожания, то, может быть, станет… Говардом. А что касается его жены, то Ван Хорн создаст ее любовь из своего чувства и сохранит подобную преданность, постепенно поглощая ее. Те, кого он любил, намертво и безнадежно «приклеивались» к нему.

Они двигались, когда двигался он, и были частицами его воли. Он напомнил Эллери мифических полубогов, заставив его безмолвно извиниться перед Говардом за то, что десять лет назад откровенно забавлялся, разглядывая скульптуры в его парижской студии. Говард не романтизировал отца, высекая резцом из камня фигуру Зевса по образу и подобию старшего Ван Хорна. Он делал это бессознательно и создавал вместо нового изображения знакомый портрет. Интересно, не свойственны ли Дидриху пороки богов, заодно с их добродетелями, мелькнуло в голове у Эллери. Но если у него имелись пороки, то уж никак не тривиальные. Этот человек был выше любых мелочных пристрастий. Должно быть, он справедлив, логичен и непоколебим.

Салли оказалась права и еще в одном отношении: возраст применительно к нему ничего не значил. Наверное, Ван Хорну уже перевалило за шестьдесят, решил Эллери, но он чем-то походил на индейца: вы чувствовали, что его жесткие, черные волосы никогда не поседеют и не поредеют, а сам он не согнется и не станет спотыкаться на каждом шагу. Он всегда будет держаться прямо, выглядеть сильным и неподвластным времени. И умрет, лишь столкнувшись с какой-то иной стихийной силой вроде молнии.

Они беседовали о новом романе Эллери, что, конечно, было лестно его автору, но не сулило никаких открытий. Так что при первом удобном случае Эллери завел разговор на другую тему:

— Да, кстати, Говард рассказал мне о своих приступах амнезии и о том, как они выбивают его из колеи. Лично я не считаю их столь серьезными, но хочу узнать у вас, мистер Ван Хорн, в чем, по-вашему, их причина.

— Я бы и сам желал узнать. — Дидрих положил свою огромную лапу сыну на колени. — Но с этим парнем тяжело иметь дело, мистер Квин.

— Ты имеешь в виду, что я похож на тебя, — откликнулся Говард.

Дидрих улыбнулся.

— Я уже говорила Эллери, что он не идет на контакт с врачами, — пояснила супругу Салли.

— Будь он немного моложе, я бы его хорошенько вымазал дегтем, — пробурчал Ван Хорн. — Дорогая, по-моему, мистер Квин проголодался. Да и я тоже голоден. У нас готов обед.

— Да, Дидс. Я ждала Уолферта.

— Разве я тебе не сказал? Прости, дорогая. Уолф сегодня задержится. И нам незачем его ждать.

Салли торопливо извинилась, а Дидрих повернулся к Эллери:

— У моего брата есть одна скверная холостяцкая привычка. Он никогда не думает о чувствах кухарки.

— Не говоря уже о семье, — заметил Говард.

— Говард не в ладах со своим дядей, да и тот платит ему взаимностью, — хмыкнул Дидрих. — Я не раз доказывал сыну, что он не понимает Уолферта. Мой брат — консерватор по натуре.

— Реакционер, — поправил его Говард.

— Он бережно обходится с деньгами.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: