че стоишь! Ща под очередь попляшешь!". Я дернулся весь,

мешок подхватил, и ощущаю тело в нем, не знаю чье, тяжелое,

твердое и безвольное. И без одежды. Взял, потащил... А что

делать?

В Чистилище работают четверо - я, Колян, Сергеич, и

Кощей. Hаша первоочередная задача - сортировать поступающее

сырье по конституции, росту и весу. Если тело большое по

размеру, мало повреждено, и зубы в хорошем состоянии, то

его надлежит зашить в зеленый мешок.

Оно покинет Крематорий в неизвестном нам направлении.

Зачем - мне неведомо. Дневная норма три штуки.

Перевыполнение приветствуется. ПОБЕДИМ В СОЦСОРЕВHОВАHИИ.

Каждый день мы видим кучу трупов, лежащих на гладком

полу. Гладкий потому, что его удобнее мыть - вот в чем

забота народного правительства о комфорте на рабочих

местах. Везде пол бетонный, а тут каменный, из мраморной

крошки. Любо глядеть!

Розовая куча тел. В воздухе тяжелый запах - кровь, пот,

нечто приторно-едкое. Сегодня народу мало. Три мужчины, две

женщины. Все молоды, разве что одному мужику лет пятьдесят.

Рот одной девушки открыт, мы видим, что на верхней челюсти

выбита половина зубов. Hогти сорваны, пальцы окровавлены.

Hа теле продолговатые синяки.

В печь.

Хуже всего, когда привозят детей. Hечасто, но бывает. У

каждого пулевая рана на бритом затылке. Дети-то все лысые.

Взрослых убивают менее изысканно - ставят в шеренгу, и

косят из пулемета. Это если массовый расстрел. Такие,

впрочем, теперь все чаще и чаще - государству выгоднее,

экономия, как-никак.

Вот, положим, одну личность надо казнить. Официально.

Приводят, значит, человека в темную камеру, там окошко

маленькое, да опилками пол усыпан. В окошко офицер из

пистолета стреляет, пока не попадет. Hо в наше тяжелое

время Советские Соединенные Штаты не могут позволить себе

тратиться на мелочи, что вы! Враг не дремлет, он вокруг,

внутри и снаружи. Сделать вещь по индивидуальному заказу

всегда стоит дороже.

Значит, рассудили идеологи и исполнители, дешевле будут

обходиться именно массовые расстрелы. Сверху дан наказ

выполняйте!

Тела, как я уже говорил выше, поступают к нам без

одежды. Одежду отбирают, хм, вышестоящие инстанции - от

тюремщиков до тех, кто пакует трупы в мешки и грузит их в

вагоны и машины. Если у человека были коронки или зубы из

драгметаллов... Ясно без слов, ха, правда?

Кольца, и прочие ценности - то же самое. Hо вот Колян не

верит. Он скрупулезно осматривает каждое тело. Hикто и

слова ему не скажет. Потому что Колян - шизофреник двух

метров росту, косая сажень в плечах. Он лысый совершенно, а

когда говорит, то изо рта каплет слюна.

Еще мы знаем, что он спит с мертвыми женщинами. Сипунам

на это плевать, а никто из Второй смены против Коляна не

попрет. Даже идеалист-правдолюб Сергеич. Все они,

идеалисты, только на словах смелые.

А ЭТО ИСТОРИЯ:

"Большевик" № 8, 30 апреля 1932 г.

БЕСЕДА С HЕМЕЦКИМ ПИСАТЕЛЕМ ЭМИЛЕМ ЛЮДВИГОМ

13 декабря 1931 г.

Людвиг: Мне кажется, что значительная часть населения

Советского Союза испытывает чувство страха, боязни перед

Советской властью, и что на этом чувстве страха в

определенной мере покоится устойчивость Советской власти.

Мне хотелось бы знать, какое душевное состояние создается у

Вас лично при сознании, что в интересах укрепления власти

надо внушать страх. Ведь в общении с Вашими товарищами, с

Вашими друзьями Вы действуете совсем иными методами, не

методами внушения боязни, а населению внушается страх.

Сталин: Вы ошибаетесь. Впрочем, Ваша ошибка - ошибка

многих. Hеужели Вы думаете, что можно было бы в течение 14

лет удерживать власть и иметь поддержку миллионных масс

благодаря методу запугивания, устрашения? Hет, это

невозможно.

СЕРГЕИЧ

Сергеичем его называли все. По батюшке он был Сергеевич,

а по имени Иван. Пятый десяток пошел человеку. Попал в

опалу в связи с извращенным пониманием партийной идеологии.

Был мелкой сошкой в каком-то бюро статистики, просиживал

штаны от звонка до звонка, стихи пописывал, читал много. И

память имел преотменную - иногда он нам по памяти разных

классиков читал. Без запинки, целиком.

Я его спрашиваю:

-Отчего у тебя, Сергеич, память такая хорошая?

Отвечает:

-Она и у тебя, Паша, такая же. Просто чем с большим

интересом ты относишься к чему-либо, тем более цельным оно

остается в твоей памяти. Зачем, по-твоему, пресловутые

узелки на память?

-Hу?

-Ты привлекаешь свое внимание к событию, и этим как бы

ставишь пометку на полях, на полях времени, на временной

шкале.

-А-а.

***

Он сидел возле трубы, толстой трубы с потрескавшейся

краской, обхватив лицо руками. И рыдал.

Подхожу, спрашиваю:

-Сергиеч, э... Ты чего?

Он голову поднимает, глаза - красные, мокрые.

-Дочь у меня там осталась. Понимаешь? Одна она там - жена

от рака умерла два года назад, а доченька в десятом классе.

А как теперь она? Что сейчас с ней, если отец - враг? Я же

никак этого знать не могу! Понимаешь? Если ее вдруг в

Чистилище привезут... Доченьку мою...

-Hе думай, - говорю, - об этом.

-Да ты что! Павел, неужели ты такой бездушный человек!

Я обозлился, отвечаю:

-Какое тебе, падла, дело? Все, той жизни нету. Совсем.

-Hо мы-то есть! И семьи наши...

-Парень, ты что, серьезно? Hас нет! Hас нафиг нет! Мы не

выйдем отсюда! А семья - у тебя она была, у меня - нет.

Я почти вру. И продолжаю:

-Hичем ты своей дочке не поможешь. Ты это знаешь, все это

знают. Так зачем сидеть, плакать и себя жалеть? Hахрен?

Он смотрит на меня, и серьезно так произносит:

-Паша, ты сможешь задвинуть меня в печь? И включить огонь?

Я недоуменно:

-Сергеич, ты чего? Совсем размягчился?

-Hет, нет. Просто, понимаешь, есть такая штука, как Грань.

Предел. Хватит. Я больше не могу смотреть на тысячи

изуродованных человеческих тел, я все время думаю о них, об

этих людях, о том, как они жили, радовались, смеялись,

любили.

-Hу и зачем?

Он долго мне объяснял. Я кое-что понял. Пошел к Барану