Уже пришедши в себя, Гаврила рывком поднял с пола свое крупное, грузное тело и шагнул в маленькую уютную кухоньку, обставленную своими руками, точь-в-точь по модному западногерманскому журнальчику. В укромном местечке за шкафчиком надежно хранилась от жены, не проявлявшей особого рвения к хозяйству, бутылка спиртного. Прикладывался Гаврила не часто, очень гордился своей воздержанностью и смотрел свысока на приятелей-мастеровых, охочих до зеленого змия. Но временами принимал. Сейчас это ему было просто необходимо, чтобы окончательно успокоиться. Он ловко вытолкнул пробку, налил себе с полстакана, степенно выцедил, как лекарство. Упрятав бутылку, Гаврила открыл продуктовый шкаф, обнаружил там тарелку с какой-то снедью, поковырял вилкой, пожевал чуть и отставил.

Внезапно его чуткое ухо уловило звук, какому в квартире, где жили они вдвоем с женой, никак не должно было быть места. Могла случиться, конечно, и ошибка, но Гаврила готов был побожиться, что услышал мужской храп. Еще не пытаясь осмыслить, что бы это могло означать и какие повлечь последствия, Гаврила развязал шнурки, скинул ботинки и отправился в спальню на разведку.

Гостиную он, шагая на цыпочках, пересек бесшумно. А вот дальше не повезло. Уже взявшись за никелированную ручку и сдержанно нажав на нее, так, что дверь поползла без скрипа, Гаврила ухитрился задеть локтем изящную тумбочку, на которой красовался бронзовый канделябр в стиле рококо. Он лихорадочно попытался схватить его в свои объятия, но не удалось: подсвечник грохнул об пол, покатился с металлическим скрежетом, да вдобавок ударился с налету о каминные щипцы, произведя веселый протяжный звон.

Сообразив, что таиться дольше нет прока, Гаврила ринулся в спальню. А там уже был полный переполох. Чья-то тень, отделившись от кровати, метнулась к окну, но, не рассчитав, зацепила стойку балдахина, отчего это великолепное сооружение колебнулось, потеряло равновесие и рухнуло. Истошно завизжала накрытая тяжелым шелком супруга Гаврилы Настя. Он же, решив отрезать тени путь к спасению, мощным прыжком, достойным Игоря Тер-Ованесяна, перепрыгнул через кровать и едва сам не вылетел в окно. Воспользовавшись его минутным замешательством, тень изменила направление, молнией обскакала кровать с другой стороны и выскочила из спальни. Раздались шлепки босых ног по толстому туркменскому ковру, хлопнула входная дверь и... ищи ветра в поле.

Гаврила смачно выругался, подошел к кровати, сгреб балдахин и отбросил его, освободив Настю, которая предстала перед ним в чем мать родила. Он широко развернулся, собираясь отвесить ей полновесное наказание за блуд, но пока кулак опускался, тяжести в нем поубавилось, и покорно подставленная под удар Настина спина и что пониже остались без повреждений. Мог ли Гаврила своей рукой изуродовать принадлежащую ему плоть!

- Говори, кто был! - вся его злость и обида сосредоточились в этом выкрике.

- Видишь, какой ты, - возразила Настя, - сначала бьешь, а потом спрашиваешь.

- До чего ты нахальная баба, - сказал Гаврила, - сколько раз давал зарок развестись с тобой, да все тянул, думал, совесть в тебе проснется. Пустые, видно, надежды. Проучить бы тебя как следует, пересчитать ребра, тогда, может, перестанешь с каждым встречным путаться, мужа срамить.

Ребер Гаврила подсознательно не жалел: они не на виду и жизненных функций вроде не исполняют - не печень, не почки, обходятся люди без ребер, да без многих.

- И чего тебе только не хватает? - продолжал Гаврила, не отдавая себе отчета, что с грозного крика переходит на жалостные причитания, чего Насте только и нужно. - Все есть в доме. Ни у кого в округе, хотя бы у тех же интеллигентов Лутохиных, нет такого богатства. И не распихано по сундукам, как в деревне, а ласкает глаз. Канделябр в комиссионке за бесценок взял, восстановил собственноручно, теперь за него, не поверишь, семьсот целковых готовы отвесить...

Настя между тем суетливо думала, как и на сей раз выкрутиться. Зная своего муженька, она не обольщалась: если и не изуродует телесно, так попреками изведет. Был у нее опыт, и не единожды.

- Прикройся, - вдруг перебил сам себя Гаврила.

Настя не шевельнулась: уж ей-то был известен кратчайший путь к примирению. Мысль эта, однако, вернула ее к предшествовавшим переживаниям, и были они настолько сладостны, что пухлые губы сдвинулись в улыбке, а черные продолговатые глаза, за которые ее в детстве прозвали "татарочкой", заискрились.

На Гаврилу это подействовало, как красная тряпица на быка.

- Ах ты!.. - выругался он. - Потешаешься?! Ну-ка, говори, с кем блудила, не то убью на месте!

Настя перепугалась всерьез.

Гаврила добавил торжественно и спокойно:

- И наш народный суд меня оправдает.

Мысль о том, что смерть ее останется безнаказанной, окончательно ввергла Настю в отчаяние. Она начала всхлипывать, пытаясь выиграть время.

- Скажешь? - Гаврила, возбуждаясь, схватил ее за шею, чуть придавил своими толстенными пальцами.

И в эти мгновения, когда Настя уже готовилась принять полную кару за грехи свои, мелькнуло перед ней смуглое мужское лицо с усиками, выпуклый лоб, горбатый нос, аккуратно уложенные напомаженные черные волосы...

- Марсианин! - выкрикнула она из последних сил.

Гаврила выпустил женину шею.

- Врешь! - сказал он, потрясенный ее признанием.

- Марсианин, - повторила Настя, ликуя. - Клянусь всеми святыми.

Гаврила присвистнул и чуть отодвинулся от жены. Появившееся в ней новое качество требовало особого отношения. Какого - он пока не ведал. И вообще не представлял Гаврила, как ему следует вести себя дальше: негодовать или радоваться, ревновать или гордиться.

- Как же он с тобой развлекался? - спросил Гаврила после некоторого раздумья.

Настя недоуменно развела руками.

- Как люди или иначе?

- По-марсиански, - мигом сообразила Настя.

Гаврила хотел было полюбопытствовать дальше, но очередной вопрос был перебит внезапно мелькнувшей у него догадкой. Схватив жену за плечи и пристально глядя ей в глаза, он спросил:

- На марсианце твоем чулок был?

- Был, - ответила Настя, пытаясь сообразить, как марсиане носят чулки и почему Гаврила употребил единственное число.