Иоэль предпочитал относить все на счет несколько запоздалого развития Неты.

— Когда у нее оформится грудь, — рассуждал Иоэль, — телефоны начнут звонить непрерывно.

Иврия сказала:

— Эту дурацкую шутку ты повторяешь уже в четвертый раз. И все вместо того, чтобы разок взглянуть в зеркало и увидеть, кто тюремщик девочки.

— Не начинай, Иврия, — попросил Иоэль.

И она ответила:

— Ладно. Так или иначе, что упало — то пропало.

Иоэль не видел, что же пропало. В глубине души он верил, что Нета вскоре найдет парня и перестанет цепляться за мать, когда та навещает соседа с гитарой, или за бабушек, идущих в театр, на концерт. Почему-то этот парень представлялся ему в образе уроженца кибуца, рослого, волосатого, похожего на быка, с мощными бицепсами, тяжело ступающими ногами в коротких штанах, выгоревшими на солнце ресницами. Она уйдет за ним в кибуц, а он и Иврия останутся в доме одни.

Когда он не бывал в поездках, то случалось, вставал около часа ночи, огибал полоску света, пробивающуюся из-под двери Неты, осторожно стучался к жене, в дверь студии, приносил поднос с бутербродами и стакан сока из холодильника. Иврия теперь просиживала над работой ночи напролет. Иногда его приглашали войти в студию и запереть дверь изнутри. Порой она советовалась с ним по поводу разбивки работы на главы или вариантов печатания примечаний. «Погоди, — говорил про себя Иоэль, — в годовщину свадьбы, первого марта, ждет тебя маленький сюрприз». Он решил купить ей компьютер.

Во время последних поездок он читал книги сестер Бронте, но Иврии уже не успел рассказать об этом. Роман Шарлотты показался ему простым. Что же до «Грозового перевала», то нечто таинственное ощутил он не в Кэтрин и не в Хитклифе, а как раз в терпящем поражение Эдгаре Линтоне. Однажды в марсельской гостинице, незадолго до несчастья, Линтон даже явился ему во сне: на высокий бледный лоб были сдвинуты очки, похожие на те, что носила Иврия, квадратные, без оправы, те самые, в которых она становилась похожей на добродушного семейного доктора, каких в наше время уже не встретишь.

Всякий раз, когда приходилось ему вставать в три-четыре часа утра, чтобы успеть в аэропорт, он обычно потихоньку заходил к дочери. На цыпочках миновав вазы, из которых вырастал целый лес колючек, целовал ее веки, не касаясь губами, и проводил рукой по подушке рядом с волосами. Затем шел в студию, будил Иврию и прощался с ней. Все эти годы он будил жену на рассвете, чтобы попрощаться. Сама Иврия настаивала на этом. Даже, когда они были в ссоре. Когда не разговаривали. Быть может, их связывала общая ненависть к уроженцу кибуца, волосатому, с мощными бицепсами. Так связывает отчаяние. А может быть, память о счастье первых лет. Незадолго до того, как случилась беда, он уже почти улыбался, вспоминая слова полицейского Люблина, который не упускал случая ввернуть, что в конечном счете у всех у нас одни и те же тайны.

Когда Нета очнулась, он увел ее на кухню. Приготовил крепкий ароматный кофе, а себе разрешил неурочную рюмку бренди. Электрические часы на стене над холодильником показывали без десяти пять. Улица все еще была залита предвечерним летним солнцем. Его дочь — с коротко стриженными волосами, в нелепых «гаремных» шальварах, в желтой широкой блузе, болтающейся на угловатом теле, — его дочь казалась похожей на юного чахоточного аристократа давно минувшего века, явившегося на бал-маскарад, чтобы изнывать от скуки. Пальцы ее охватили чашку с кофе, будто отогревались зимней ночью. Иоэль обратил внимание, что суставы пальцев слегка покраснели, и это особенно подчеркивало бледность плоских ногтей. Чувствует ли она себя лучше? Ответом ему были взгляд искоса, снизу вверх, исподлобья и легкая улыбка, будто вопрос разочаровал ее: нет, ей не стало лучше, потому что она и не чувствовала себя плохо. Что она чувствовала? Ничего особенного. Помнит ли сам момент приступа? Только начало. А что было вначале? Ничего особенного. Посмотрел бы на себя: посеревший, напряженный, будто идет на убийство. Что с ним? Пусть выпьет свое бренди: будет легче. И перестанет смотреть на нее так, словно за всю жизнь ни разу не видел человека, сидящего на кухне с чашкой кофе. Вернулись его головные боли? Ему плохо? Может, помассировать затылок? Он отрицательно покачал головой. Но послушался ее, — запрокинув голову, одним глотком выпил бренди. И, поколебавшись, предложил: может, сегодня вечером ей не стоит выходить из дома? Или ему только показалось, что она собирается в город? В театр «Бейт-Лесин»? В «Синематеку»?

— Хочешь, чтобы я осталась сегодня с тобой?

— Со мной? О себе я и не думал. Просто пришло в голову, что, возможно, тебе полезнее сегодня вечером не выходить.

— Ты боишься оставаться тут один?

Он едва не сказал ей: «С чего это вдруг?» Но вовремя спохватился. Взял солонку, заткнул отверстия пальцем и, перевернув, стал исследовать дно. Затем робко предложил:

— Сегодня вечером по телевизору должен быть фильм о природе. «Жизнь в тропиках Амазонки». Или что-то в этом роде…

— Так в чем же твоя проблема?

Он снова сдержался. Пожал плечами. И промолчал.

— Если тебе не хочется коротать вечера одному, почему бы не зайти к соседям? К этой красотке и ее смешному брату. Ведь они все время тебя приглашают. Или позвони своему другу Кранцу. Он будет здесь через десять минут. Прибежит бегом.

— Нета…

— Что?

— Останься сегодня.

Ему показалась, что за поднятой к губам чашкой дочь скрывает усмешку. Поверх чашки были видны лишь зеленые, то ли равнодушно, то ли насмешливо поблескивающие глаза и линия безжалостно обкорнанных волос.

— Послушай, хочешь правду? Я не собиралась сегодня выходить из дому. Но теперь, когда ты взялся за свои фокусы, вспомнила, что мне и в самом деле нужно идти. У меня назначена встреча.

— Встреча?

— Тебе, конечно, требуется полный отчет…

— С чего вдруг? Скажи только, с кем встреча.

— С твоим боссом.

— В честь чего это? Он повышает совершенствует познания в области современной поэзии?

— Почему бы тебе не спросить его самого? Устройте друг другу небольшой перекрестный допрос с пристрастием. Ладно уж, избавлю вас от этого. Позавчера он позвонил, а когда я хотела тебя позвать, сказал, что не надо: мол, звонит мне, чтобы назначить встречу вне дома.

— Чемпионат страны по шашкам?

— Что ты так нервничаешь? В чем дело? В конце концов, может, все сводится к той же проблеме: он, как и ты, не хотел оставаться дома один сегодня вечером.

— Послушай, Нета. Остаться одному — это для меня не проблема. Вот еще новость! Но скажем так, я был бы рад, если бы ты не выходила после того… после того, как почувствовала себя плохо.

— Ты уже можешь говорить «приступ». Не бойся. Цензура отменена. Может, поэтому ты ищешь повод для ссоры со мной?

— Что ему от тебя нужно?

— Вот телефон. Позвони. Спроси его.

— Нета…

— Почем я знаю? Может, они теперь начали набирать на службу девушек с плоской грудью. В стиле Маты Хари.

— Давай внесем ясность: я не вмешиваюсь в твои дела и не ищу ссоры с тобой, но…

— Но не будь ты всю жизнь таким трусом. Сказал бы просто, что запрещаешь мне уходить из дома, а если не послушаюсь — задашь хорошую трепку. И точка. И уж тем более ты запрещаешь мне встречаться с Патроном. Но в том-то и беда, что ты трус.

— Видишь ли… — сказал Иоэль, но продолжать не стал.

В рассеянности поднес он к губам пустую рюмку из-под бренди. И вновь опустил на стол, словно опасался, как бы не стукнула, или беспокоился о том, чтобы не причинить боли столу. Серые сумерки заполнили кухню, но никто из них не встал, чтобы зажечь свет. Ветер шевелил ветви сливового дерева за окном, и каждое их движение вспугивало паутину теней на стенах и потолке. Нета протянула руку, встряхнула бутылку и снова наполнила рюмку Иоэля. Секундная стрелка электрических часов над холодильником перескакивала с деления на деление, отбивая ритм. Перед мысленным взором Иоэля вдруг возникла маленькая аптека в Копенгагене, где он наконец-то опознал и сфотографировал миниатюрной фотокамерой, вмонтированной в пачку сигарет, известного ирландского террориста. В этот миг, словно собравшись с духом, прерывисто зашумел холодильник, и ему отозвалась глухим перезвоном стеклянная посуда на полке, но холодильник уже опять ушел в себя и затих.