Но мы вынуждены расстаться. Гарри идет в мужское отделение, а я — в женское. Гарри начнет работать с Баком, а я сначала побеседую с Соней.

Гарри всегда считал, что для Бака лучший вариант — признание временной невменяемости. Присяжные редко объявляют нуллификацию. И он прав. Чтобы наши присяжные отвергли обвинение, они должны заявить, что закон в данном случае ошибается. Присяжные обычно не хотят выступать с подобными заявлениями. И шансов на то, что состав присяжных примет единогласное решение, очень малы. Это вынуждена признать даже я.

Если же присяжные согласятся с версией о временной невменяемости, у них есть выбор. Они могут отправить Бака домой, даже признав, что он совершил преступление. Они имеют право объявить его невиновным, даже если знают, что он совершил преступление. Закон это разрешает.

Мы с Гарри с самого начала знали, что Бак будет давать показания. Крайне важно, чтобы присяжные его выслушали. Если бы он решил хранить молчание, мы бы приложили все усилия, чтобы его переубедить. Но в этом не было необходимости. Бак в первый же день сказал, что даст показания: он должен рассказать присяжным, что происходило в то утро.

Я рада. Рада, что Бак принял такое решение. В конце концов, с тем, что за этим последует, жить все равно самому Баку.

В больницу мы с Гарри приезжаем уже около десяти. Двое охранников смотрят на нас, устало переглядываются. По их лицам ясно: то, что они видят, им не очень нравится. И я их не осуждаю.

У Гарри вид на редкость хорошо откормленного беженца. Он в стареньком пальто поверх костюма. Щеки и подбородок в густой щетине, под глазами круги.

Мне не нужно смотреться в зеркало — я и так понимаю, что выгляжу ничуть не лучше Гарри.

Один охранник проверяет наши документы. Другой везет нас на лифте на второй этаж.

Джеральдина сидит в закутке перед отделением интенсивной терапии и что-то пишет в блокноте. Она выглядит точно так же, как и в девять утра. На костюме ни складочки, белая блузка свежа, прическа в идеальном порядке. Не понимаю, как ей это удается.

Когда мы подходим, она откладывает авторучку.

— Очень мило, что заглянули, — говорит она, — но его честь в настоящий момент никого не принимает.

Гарри плюхается на стул рядом с Джеральдиной.

— Он в сознании?

— Нет. Но пару часов назад пришел в себя на несколько минут.

— Он что-нибудь сказал?

— Ни слова. Однако пытался. Не получилось. У него болит горло — это из-за трубок, которые ему вставляли во время операции. Бедняга умирает от жажды. Он все тянулся к кувшину с водой, но медсестра только давала ему кубики льда пососать. Потом он снова заснул.

Джеральдина встает и начинает ходить взад-вперед. Видно, что она о чем-то размышляет.

— Пришли результаты из лаборатории, — сообщает она.

Я кидаюсь к ней.

— Чья там кровь?

— Только Сони Бейкер.

Хорошая новость.

— А отпечатки пальцев?

— Все Сонины.

Эта новость не столь хороша.

В наш закуток вплывает крупная женщина в белом халате. Она складывает руки на необъятной груди и хмурится. На значке у нее написано: «Элис Берримор, медсестра».

— Судья проснулся, — сообщает она. — Но я не намерена пускать к нему толпу народу.

— Какую такую толпу? — удивляется Джеральдина.

Сестра Берримор кивает на Гарри и меня. Джеральдина бросает на меня взгляд через плечо — словно мое присутствие для нее новость.

— А, эти… Они будут молчать.

Почему-то Джеральдину все всегда слушаются. Она шагает по коридору, сестра Берримор — за ней. Мы с Гарри замыкаем шествие.

В палате судьи Лонга горит яркий свет. Везде гудят какие-то аппараты. На мониторе — постоянно меняющиеся кривые. Очень жарко. Непонятно, как тут можно спать.

Судья Лонг лежит на кровати под белым покрывалом. Около него две стойки с внутривенным раствором. Он поворачивает к нам голову и смотрит на нас умоляюще. Приподнимает левую руку, показывает на кувшин.

— Никакой воды, — заявляет сестра и сует пациенту в рот немного колотого льда.

— Попробуйте рассказать нам, — деловито говорит судье Джеральдина, — все, что вы знаете.

Судья силится сказать что-то. Звучит это как «кст».

Гарри подходит к кровати, наклоняется над судьей Лонгом, судья делает еще одну попытку. По-моему, получилось то же самое, но Гарри что-то разобрал.

— Кисть, — говорит он. — Он видел кисть руки.

Судья кивает.

— Мжс… — произносит он.

— Это была мужская рука, — переводит Гарри.

Судья снова кивает.

— Бела…

Это мы все понимаем.

Судья с трудом поднимает руку, прижимает ладонь к плечу. Наверное, нападавший схватил его сзади одной рукой, а второй нанес удар.

— Что-нибудь еще? — спрашивает Джеральдина. Блокнот у нее открыт, ручка наготове, но писать пока что почти нечего.

Мы все смотрим на судью Лонга. Он показывает себе на ногу, шевелит ступней.

— Ботинки? — спрашивает Гарри. — Вы видели ботинки?

Судья кивает.

Джеральдина щелкает ручкой, сует ее в карман и закатывает глаза:

— Значит, будем искать белого мужчину в ботинках.

— Это уже сужает круг поиска, — усмехается Гарри. И снова поворачивается к судье Лонгу. — Прокурор Шиллинг посадила за решетку Ники Патерсона, алиментщика, — сообщает ему Гарри. — Она думает, это его рук дело.

Судья морщится и мотает головой.

— Ники Патерсон был там, — говорит Джеральдина. — Он мужчина, белый. И я почти уверена, что он был в ботинках. Я сейчас не услышала ничего, что указывает на то, что это не он.

— Но и ничего, что указывало бы на то, что это именно он, — поправляет Гарри.

— Потише, пожалуйста! — Медсестра, кажется, собирается нас выгнать.

— Все указывает на него, — шипит Джеральдина.

— Замолчите же!

Все трое оборачиваются ко мне. А я показываю на судью Лонга. Он мотает головой и, глядя на Джеральдину, произносит одними губами: «Нет».

— Никогда не спорь с противоположной стороной, — говорю я Гарри. — Судья сделает это за тебя.

Домой я возвращаюсь за полночь, но не могу отказать себе в удовольствии почитать записи судьи Паксона. Я сажусь за стол и при свете настольной лампы листаю книгу.

«Французский токсиколог Орфила говорил, что мозг, растревоженный гневом, изнуренный отчаянием, терзаемый страхами или же донимаемый ревностью, всегда уязвим. В таких случаях человек уже не властен над собой. Его сознание замутнено: он ведет себя как безумец.

Но во всех этих случаях человек продолжает осознавать реальное положение вещей. Его несчастье реально, и если оно толкает его на преступление, то это преступление имеет мотив».

Я понимаю, что это именно то, что сейчас беспокоит меня. В случае с Баком Хаммондом одно можно утверждать наверняка. Его несчастье реально. И если оно толкнуло его на преступление, то это преступление имеет мотив.

Джей Стэнли Эдгартон Третий пока что допрашивал Патти Хаммонд вполне формально. Патти признала, что не имела контактов с мужем в промежуток времени между тем, как он опознал тело их сына и стрелял в Гектора Монтероса.

Тут бы Стэнли и остановиться. Он получил все, что нужно для того, чтобы заявить, что ее показания не имеют отношения к делу. Но Стэнли желает большего. Он расхаживает по залу, заложив руки за спину, и жилка у него на лбу пульсирует.

— Значит, вы лично, миссис Хаммонд, не знаете, в каком состоянии находился ваш муж в то утро?

Патти изумленно смотрит на него.

— Нет, знаю, — отвечает она, обернувшись к присяжным. — Наверное, я — единственный человек, который это знает.

— Возражаю! — орет Стэнли так громко, что Патти вздрагивает.

Тогда встаю я:

— Против чего? Против своего собственного вопроса?

Стэнли разворачивается ко мне:

— Ответ свидетельницы невразумителен. Судья, предлагаю вычеркнуть ответ из протокола.