С Германом отношения у них не сложились. Помню, как Стракоша был невероятно удивлен, однажды утром обнаружив его на моем диване. Он долго и недоверчиво крутил головой, шипел, выгибал спину, они смотрели друг на друга, как два хищника перед тем, как схватиться в яростной схватке за территорию и право обладать. Стракоша явно ощущал в Германе то же, что и в себе: животное и самоуверенное. В этом они были похожи: оба считали, что мир принадлежит только им, и все, что необходимо, — это только не лениться и брать. Количество мастурбаций у Стракоши в присутствии Германа удваивалось. Герман в такие минуты тоже проявлял в отношении меня повышенную активность. Соревновались они, что ли? Не знаю, как бы сложились у них отношения, если бы Герман, допустим, переехал к нам жить. Скорее всего, не очень. Во-первых, Герман не любит котов, а во-вторых, Стракоша признавал над собой только власть женщин. И то на время выдачи обеда. А в-третьих… В-третьих, по-моему, все понятно. Герман, шутя, говорил, что не хочет переезжать только потому, что не сможет договориться со Стракошей, что Стракоша, мол, опасный тип, и никто не может поручиться за то, что в схватке двух мачо не будет нанесен тот единственный, непоправимый смертельный удар. «Я не хочу разбивать твое сердце надвое, Мэри…» Да хоть натрое! Проблема же не в этом. Переезд означал бы фактически совместную жизнь. Со всеми втекающими и вытекающими. То есть имел бы место (чье и какое?) парадокс, извечный парадокс, когда одно и то же действие для женщины обозначает дополнительную свободу, как бы очерчивает добавочную стоимость жизни, а для мужчины наоборот, эту свободу ограничивает. При этом добавочная стоимость практически утрачивается, а весь труд превращается не в радостное творчество и разгильдяйство, а в грубую эксплуатацию класса классом. Точнее, пола полом. Потолка потолком. Стенка на стенку. Тюрьма и надзиратель. Чем толще стены и крепче замки, чем надежней решетки, тем вольготнее чувствует себя тюремщик. Так, наверное, рассуждает Герман. Что-то в этом роде. Его степени свободы! Но что может мужчина знать о свободе? Они — не понимают. Он — не понимает. Даже он — не понимает.

Смерть отца освободила меня от ежедневных преследований и унижений, но добавила ночных кошмаров. Смерть Стракоши избавила меня от ответственности, пусть и условной — «…за тех, кого приручили». Теперь у меня осталась только мама и Герман. Мне стоит об этом подумать. Мне стоит подумать о мамином будущем. О том, чтобы заменить ей религию, клонировать ее Аллаха, да простят меня мусульмане. А потом постичь последнюю степень свободы. Своей свободы, я не говорю о свободе вообще.

А затем я уберу с книжной полки портрет Наполеона и фотографию Германа, они стоят рядом, ту, самую классную, в ковбойской шляпе. Мои кумиры тоже должны остаться в прошлом. Но в этом я как раз не уверена. Да. В этом я не уверена.

Герман и его друг Че

Мы совершаем терренкур, мы идем по маршруту № 1, над нашими головами сияет безумно прозрачное синее крымское небо, а рядом болтаются вечно хохочущие девчонки. Нас ждет пляж, обед, вино и масса других замечательных удовольствий, которые мы запросто укладываем в понятие «свободное время». Бог ты мой, такой беспечности я не помнил за собой лет десять! Я забыл все, что было со мной в прошлой жизни, кроме моей Мэри, конечно же, моей Пенелопы. Перед глазами сверкает только море и ослепительные улыбки свободных женщин всего Крымского полуострова. Я даже не думаю о будущем — мне так хорошо, что только сиюминутные действия и желания находят отклик в моем мозгу.

Самолеты не унимаются. Мы с Че лежим на пляже большую часть дня, мы насчитываем до двадцати вылетов в день. Мы пробуем прикинуть, сколько грязных зеленых долларов заплатили бы нам НАТОвские ястребы за столь ценную информацию. Наверное, нисколько, мы же союзники и должны делать это бесплатно. Поэтому мы и не звоним в Брюссель.

Считать боевые вылеты российских самолетиков, конечно, чертовски интересно, но, в целом, пляж предполагает и иные развлечения. Лежать можно на спине, но тогда единственным вашим развлечением будут как раз облака и самолеты, и на животе — тогда вы можете читать, можете просто закрыть глаза, а можете, удобно опершись на руки, рассматривать ласкающие глаз женские формы. Их тут есть.

Собственно, на пляж люди приходят именно за этим: показать, рассмотреть и, если получится, загореть. Сначала они осматриваются, куда бы поудобнее прилечь, то есть выбирают стратегически правильную позицию для обзора жарящихся на солнце тел. Лично я никогда не понимал валяния на пляже. Что хорошего в том, что в голову тебе палит солнце, песок летит в глаза (или галька давит в ребра), а читать мешает ветер и монотонные реплики торговцев едой? Но Че всегда находит аргументы для того, чтобы справиться с моим упрямством. Его «пойдем, самолетики посчитаем» неотразимы, и мы идем считать самолетики в бездонном, точнее, бескрышном, небе и, конечно же, разглядывать девиц.

Читать, находясь на пляже с Че, невозможно. Он — лучший наблюдатель и оценщик из тех, кого я знал.

— Так, — заводит Че свою пластинку, — новенькие…

Далее идет общая оценка экстерьера, одежды, называются магазины или базары, где она была приобретена и за сколько денег, потом прическа, ухоженность, купальник и пр. В «пр.» понятно, что входит. Делает это Че без снобизма, манерности или высокомерия, скорее, из чистой любви к искусству и/или стилю. Он глубоко убежден, что одежда характеризует человека далеко не в последнюю очередь, и, если хочешь узнать о человеке много, нужно всего лишь хорошенько присмотреться, во что и как он одет. «Но больше всего о людях тебе скажут руки, точнее, ногти, — говорит Че, — смотри на них, и никогда не ошибешься!» У Че красивые запястья и длинные тонкие пальцы, тем не менее, руки у него по-мужски крепкие.

Наши любимые процедуры — жемчужные ванны. Лежать в теплой булькающей воде с вертикально направленными вверх водяными струями — удовольствие несравнимо высшее, чем ректальные тампоны, если их вообще можно отнести к удовольствиям. Ждать своей очереди иногда приходится долго, и мы развлекаемся собственной игрой. Дежурная медсестра вызывает на процедуру, громко произнося имя и отчество. Мы же должны быстро назвать фамилию известного человека. Например:

— Иван Сергеевич, кабинка 5А.

— Тургенев.

— Александр Александрович, 14Б…

— Блок!

— Герман Викторович, 6А…

Ха-ха-ха…

— Это ты, я знаю. Иди, полежишь рядом с тезкой великого русского поэта!

Я беру свой пакет с полотенцем, сую в него книжку и иду по длинному коридору искать 6А. В холле слышится безумный смех Марины и Наташи и громкий голос Че.

Герман и его месть

22 июня, самый длинный световой день в году. Я почему-то всегда с нетерпением жду все солнцестояния, мне кажется, что это какие-то особенные дни. Голос забытых предков, что ли?

Я иду по нашему терренкуру. В это время, может быть, Митрофанович клеит свои табуретки, пани Польская слушает радио, Бакс хрюкает на лестничной площадке, ожидая, пока его хозяин Григорий Андреевич, мой сосед напротив по диагонали, справится с замком, а затем выгуляет его, моя сестра Ольга подписывает обходной лист и увольняется из авиакомпании, потому что, после того, что мы сделали с командиром экипажа этого замечательного самолета АН-140, она, конечно же, не может там больше работать. А жаль, ей так понравилось, но ничего страшного, попросим Петю найти ей какую-нибудь другую работу, тем более, что наши самолеты стали что-то часто падать, зачем нам это? Словом, в этот момент каждый из нескольких миллиардов людей, живущих на земле, чем-то занят, да мало ли что сейчас в этом мире происходит? Американцы, например, бомбят Ирак, работники столовой напихивают в сумки приворованные за день продукты, в Португалии в самом разгаре европейское первенство по футболу, самолеты рассекают небо, теперь уже парами, а этот безумный трактор таскает третий год подряд из припляжных вод булыжники. Люди всегда чем-то заняты, всем, кроме самого главного — самих себя. Но они вряд ли дождутся счастья, как долго бы ни просили его у Господа Бога. У Него его нет. Кончилось просто.