То было последнее письмо Греберам. Больше они уже никогда не писали ему. Да и Фридрих не писал им.
За три дня до пасхи 1841 года он в последний раз прошелся по суетливой набережной вдоль Везера, в последний раз перевел и переписал письма в конторе консула Лейпольда, поужинал в кругу пасторской семьи и принял парад на площади перед ратушей.
ЧАСТЬ II
В последние дни перед отъездом из России с Михаилом Александровичем Бакуниным случилась неприятнейшая история.
Он перессорился с друзьями, а ведь как раз их он считал передовыми, лучшими людьми России.
История началась на несколько месяцев раньше нелепым случаем. Случай породил сплетни, разошедшиеся кругами по Москве и Петербургу.
Было ему двадцать шесть лет, и прежнюю жизнь он считал неудачной.
Его отец владел тысячью душ. В души тогда записывали только взрослых мужчин, а ведь почти каждый мужчина был женат, и, значит, две тысячи человек работали для того, чтобы семья Бакуниных сытно питалась, покупала красивые одежды, нужные книги.
Но детей в семье было много, и отец решил, что сыновья должны пойти на государеву службу, чтобы возвысить свое положение.
В четырнадцать лет Мишель Бакунин уехал из родной семьи в Петербург, стал юнкером артиллерийского училища.
В первые же дни он попал в карцер.
По коридору проходил господин поручик и увидел у окна юнкера с книгой.
– Вы чем это заняты, юнкер? – спросил он брезгливо.
– Читаю, господин поручик.
– Читаете? – Поручик удивился. – Вы что же, уж не дома ли приучились к чтению? Зачем вы это делаете?
– Чтобы научиться думать. – Мишель объяснил вполне искренне и удивился, когда поручик отправил его в карцер.
– Осмелюсь узнать, за что? – не удержавшись, спросил Бакунин.
– За то самое и отправил, юнкер. За чтение и желание мыслить. С вредными этими привычками вы тут быстро покончите.
Восемнадцати лет Бакунин стал офицером, но не мог развлекаться, как все, картами и водкой. Он мечтал о другом: о науках, умном чтении и независимой жизни.
В двадцать один год ему удалось уйти в отставку, он вернулся в отцовское поместье, стал усиленно читать книги – русские и европейские, а потом познакомился с молодыми людьми, имена которых скоро стали известны всей читающей России.
Одним был литератор Виссарион Григорьевич Белинский. Он жил в Москве и бедствовал. Бакунин взял у сестры денег и, не предупредив ее, отдал три тысячи Белинскому, чтобы тот смог ехать на лечение.
Другим был Станкевич. Вместе они принялись изучать мудрости немецкого философа Гегеля.
Бакунин одним из первых в России обратился к гениальному немцу. Особенно его поразила мысль о том, что все существующее, действительное – разумно.
– А раз так, надо примириться со всем, что делается в России, быть верным православной церкви и государеву делу.
В этой мысли он сумел убедить многих своих друзей, и Белинского тоже. Белинский предложил ему написать несколько статей для журнала «Московский наблюдатель» о современных идеях, о Гегеле – Бакунин написал с блеском.
Из поместья Бакунин уехал в Москву, ночевал то у Белинского, то у другого друга – Боткина. У него не было постоянного дома, постоянных занятий. Дальний родственник, генерал-губернатор, предложил ему хорошую службу, он отказался.
В дружбе Бакунин мог быть только старшим. «Я стонал под твоим авторитетом», – жаловался Белинский. Всех он заставлял думать лишь так, как считал необходимым.
Постепенно с друзьями он разошелся.
«С Мишелем я совершенно разошелся. Уважаю его, но любить не могу, – написал Белинский общему другу, Станкевичу, – …его претензии, мальчишество, офицерство, бессовестность и недобросовестность – все это делает невозможною дружбу с ним. Он любит идеи, а не людей, хочет властвовать своим авторитетом, а не любить».
…29 июня 1840 года пароход должен был увезти Бакунина из Петербурга в Германию. О своей мечте – поехать в Берлин и там слушать лекции европейских умов – он говорил много лет.
К тому времени многие друзья его уже перебрались в Петербург.
За три дня до отъезда Бакунин приехал в столицу и решил навестить бывших друзей.
В одиннадцать вечера он явился к Панаеву с черного хода, но Панаев принял его холодно, и Бакунин смущался, разговаривая, смотрел в сторону.
На другой день на квартире Белинского произошло отвратительное объяснение с Катковым, почти драка. И Бакунин, сам презирая себя за малодушие, был вынужден предложить Каткову стреляться. А ведь он так хотел тепло, по-человечески проститься с ними: и с Белинским, и даже с Катковым, хотел призвать их забыть взаимные обиды, помнить лишь светлое, что соединяло их в последние годы. Их в те годы было так немного – самостоятельно мыслящих людей в России. Им полагалось бы беречь друг друга, переступая через мелочные распри, временное непонимание.
И ведь столько у них было общих вечеров, когда начинали они говорить о смысле и назначении искусства, о судьбе народа русского до заката, а заканчивали с восходом, а потом вновь обсуждали и спорили. Сколько было встреч – столько и диспутов. И о новейшей философии много они говорили, и ругались они, и расходились недовольные друг другом, а потом снова сходились, потому что хоть они и были людьми разными, порой противоположными – Белинский, тот шел во всем от нравственного, Бакунин – от мысли, от рассуждений, – но ближе их во всей огромной самодержавной России людей не было. Да, редки тогда были остро и самостоятельно думающие! Теперь же Катков хотел застрелить Бакунина, а Белинский, Панаев и другие этому желанию сочувствовали.
Лишь один человек – Герцен – отнесся к нему по-доброму.
«Из всех друзей я один провожал его до Кронштадта, – рассказывал потом Герцен. – Едва только пароход вышел из устья Невы, на нас обрушился один из бешеных балтийских шквалов, сопровождаемый потоками холодного дождя. Капитан принужден был повернуть обратно. Это возвращение произвело на нас обоих чрезвычайно тяжелое впечатление. Бакунин грустно смотрел, как приближается к нам петербургский берег, который он думал оставить за собой на долгие годы, с его набережной, усеянной зловещими фигурами солдат, таможенными, полицейскими, офицерами и шпионами, дрожавшими от холода под своими поношенными зонтиками. Было ли это предзнаменование, указание провидения? Подобное обстоятельство удержало Кромвеля, когда он садился на корабль, чтобы плыть в Америку. Но Кромвель покидал „Старую Англию“ и в глубине души был в восторге, что нашел предлог в ней остаться. Бакунин же покидал новый город царей. Ах, нужно видеть безмерный восторг, радость, слезы на глазах каждый раз, когда русский переезжает границы своего отечества и думает, что теперь он находится вне власти своего царя!
Бакунин не захотел спуститься на берег, он предпочел дождаться часа отъезда в своей каюте на пароходе. Я оставил его, и мне все еще помнится его высокая, крупная фигура, закутанная в черный плащ и поливаемая неумолимым дождем; помнится, как он стоял на передней палубе судна и махал мне в последний раз шляпой, когда я входил в поперечную улицу».
Пароход наконец отчалил.
А потом были дни на море, где Бакунин впервые свободно вздохнул. Потом дорожная суета, города разные: Травемюнде, Любек, Гамбург. Как приятно было произносить эти названия! Он говорил по-немецки с удовольствием, внутренне радуясь и удивляясь тому, что все его понимают: кучер у морского вокзала, и молодые немки, и плотники из Бремена, ехавшие на заработки. Все его радовало: паровоз, которого не было еще в России, полные достоинства немцы.
В Берлине он снял маленькую квартирку, набрал книг и сразу принялся их читать.
А потом приехали из Рима сестра Варвара с шестилетним сыном и молодой беллетрист Тургенев Иван Сергеевич.
Они привезли печальную новость: в Риме умер их общий друг Станкевич.