Эта смерть соединила их всех.

Варваре и сыну они сняли квартиру из двух комнат на третьем этаже.

Сами поселились вместе неподалеку.

– Мишель, – говорил Тургенев, – нам надо будет заняться древними языками. Нам надо будет работать, усердно работать в течение зимы. Весной я должен вернуться в Россию, непременно. Но осенью я снова возвращусь. Мишель, а ведь как хорошо, что я встретил тебя, – повторял он Бакунину, и тот лишь улыбался в ответ. – Ты поверишь ли, я завел энциклопедию, свою, куда буду записывать все главное, и на первом листе ее так и написал: «Я познакомился с Бакуниным двадцать пятого июля тысяча восемьсот сорокового года».

Они записались в университет. Обязательно к доценту Вердеру, его лекции по философии, о Шекспире и Шиллере особенно любили слушать русские в Берлине.

Вердер и сам побывал у них в гостях, рассказал несколько анекдотов о Гегеле, которого знал. Горестно покачал головой, когда ему сказали о смерти Станкевича.

– Мой бог, он был такой умный и светлый молодой человек, дружба с ним доставляла мне истинную радость.

Бакунин составил себе такое расписание:

1) Вердер. Логика. История новой философии.

2) Гото. Эстетика.

3) Ватке. Вочеловечивание бога.

4) Курс физики.

5) Фехтование и верховая езда.

Вердер приходил заниматься с ними и дома, за дополнительную плату.

Учились они с Тургеневым усердно, день сидели за книгами. А вечером ужинали у Варвары, слушали ее игру на фортепьяно или втроем ходили на музыкальные концерты, в оперу, в театр.

И еще читали газеты, книги. Столько газет, столько книг, брошюр! Там печаталось для России немыслимое.

– Ты почитай, Тургенев, эту книгу Штрауса! – восклицал восторженный Бакунин. – Она переворачивает представления любого верующего. Говорят, она уже сделала переворот во всех слоях общества.

Проходило несколько дней, и Бакунин уже восторгался журналом:

– Тургенев, постой, я почитаю тебе страницу! «Ежегодники» Руге – это свобода человеческой мысли от цепей государственных установлений. Эти младогегельянцы – они высокие умы, я тебе скажу! Вот как надо думать и как жить!

Весной Тургенев уехал.

А осенью Вердер объявил, что в Берлин прибывает светило современной философии, друг и даже в некотором роде учитель Гегеля, профессор Шеллинг.

На лекции Шеллинга хотели записаться все знакомые студенты.

Фридрих вернулся домой, и уже через несколько дней стало ему тоскливо.

– Элиза, вы посмотрите, какой у нас бравый мужчина! – радовался отец. – И усы! Он так и ходит с усами. Усы сбреешь, а на военную службу мы тебя не отдадим. Я договорюсь с кем надо.

– Фред, ты устал с дороги, милый. Твоя комната тебя ждет, – вмешалась мама.

В комнате все было так, как три года назад, словно он вчера покинул ее. Только маленькой она стала.

– Консул Лейпольд, в основном, доволен тобой, пишет, что работу ты исполнял аккуратно. – Отец поднялся к нему в комнату. – Что за книги ты там читал беспрестанно?

Это уже сведения от пастора Тревинаруса. Не собирается ли отец и теперь установить за ним слежку, как в детстве.

Фридрих пожал плечами.

– Занимался разными науками.

– Тут кто-то переполошил город статьями в журнале. Наверняка кто-нибудь из твоих друзей.

Отец спрашивал о «Письмах».

– Какими статьями? – Фридрих притворился удивленным.

– Я тебе покажу их потом, я-то уж узнал о них поздно, пришлось заплатить впятеро дороже, чтоб выкупить.

На следующий день Фридрих навестил Клаузена.

– А помните, Фридрих, я предсказывал славу Фрейлиграту! И я был прав. Посмотрите, какой прекрасный альбом о Вестфалии он выпустил вместе с Шюккингом. Говорят, король дает ему пенсию, стать королевским пенсионером – это более чем почетно! А вы? Что вы поделываете, Фридрих? На университет надежд уж нет?

– Поеду на военную службу.

– Неужели отец ваш не сумеет договориться? – удивился Клаузен. – Я слышал, многие договариваются.

– Я сам, пожалуй, поеду. Все лучше, чем коммерция.

– Но стихи, стихи-то ведь вы пишите? Смотрите, я вам покажу сейчас одну книгу, только вы об этом никому не рассказывайте… – Он достал из глубины полок, из-за томов с латинскими названиями, Гуцкова, все ту же «Вали».

Ее Фридрих тоже пересылал Бланку вместе с Берне. Наверно, как раз она это и была.

– Книга очень опасная, я держу ее там, в глубине. Знаете, есть такое движение литераторов, «Молодая Германия», этот Гуцков у них там крайний. Он в своем «Телеграфе» печатает очень смелые статьи! Но вам лучше их не читать, вы-то теперь от них далеки. А я стал читать с тех пор, как обо мне написали в одном из номеров.

Фридрих едва не засмеялся. Ведь когда-то ему тоже Гуцков казался самым смелым и самым крайним во всей Германии. А тот номер «Телеграфа» – наверняка с его, Фридриха, «Письмами».

– А мои дела по-прежнему. Учу детей. Правда, таких, как ваш кружок, – я хорошо всех помню – Греберов, Плюмахера, – таких уже больше нет. Может быть, будут, а пока – нет.

Многие соученики были уже младшими компаньонами отцов, работали в конторах.

Лишь с Бланком Фридрих виделся несколько раз.

– А Греберы-то оба стали совершенными ночными колпаками! – рассказывал Бланк. – Я им говорю: «Вы прочитайте „Французоеда“ Берне, и вам сразу многое станет понятно». А они мне: «Как же мы станем его читать, если Фридрих писал, что Берне выступает против прусской королевской власти. Мы – подданные короля и не станем читать порочащие его книги».

Бланк собирался в Лондон по поручению отца и радовался: «Наконец вырвусь из нашего Мукерталя, этой „долины святош“! Нормальный человек здесь от скуки сдохнет за год, а я всю жизнь мучаюсь. Если бы не твои письма и книги, я бы все бросил и подался бы в бродячие ремесленники или бы в матросы пошел».

Он привел Фридриха в фехтовальный зал, зал этот лишь недавно открыли, а Бланк взял рапиру впервые.

Фридрих дал ему несколько уроков.

Фехтовать было не с кем, и Фридрих через день сражался с учителем – бывшим прусским офицером, за растрату казенных денег выгнанным в отставку и едва избежавшим суда.

– Хорошо, хоть вы появились, – радовался офицер, – а то из-за этих птенцов я скоро сам стану неуклюжим, как баран.

Остальное время Фридрих усиленно занимался языками и штудировал труды по истории и философии.

Отец заглянул раза два в его книги, ничего не понял, но отнесся к ним уважительно.

– Что ж, если они не принесут пользы, то по крайней мере и не повредят, – заметил он философски. – Уж если в наш век просвещение стало охватывать всех, то, может быть, это так надо.

Несколько раз отец предлагал откупиться от армии, обещал, что станет теперь платить достаточное вознаграждение за работу в конторе. Но служба в армии была милей коммерции.

Опять же, Фридриху пришла хорошая мысль: раз он пойдет вольноопределяющимся, то может сам выбрать себе место службы.

И он выбрал Берлин.

– Советую тебе попасть в кавалерию, – говорил отец, – тем более что консул сообщал мне о твоем лихом наездничестве. И о том, как ты фехтуешь, здесь говорят многие молодые люди. – В словах отца Фридрих почувствовал даже гордость.

Но в каких войсках служить, для Фридриха не имело значения, был важен университет.

И там в Берлине он войдет, наконец, в круг людей, статьи которых он читал в последние месяцы с волнением и интересом.

На две недели вместе с отцом он съездил в Швейцарию и Северную Италию. Внизу, в долинах пекло солнце и лежали голубые озера, зеленые горы дыбились кругом, а еще выше блистали ледники-глетчеры.

Вместе с отцом они доезжали на лошадях до горной таверны.

Отец оставался в отеле, сидел на балконе и покуривал трубку, а Фридрих уходил выше, в горы по узким обрывистым тропам, приближался к глетчерам, и они дышали на него вечным холодом.