– Господин Плюмахер, что это вы так весело разглядываете? – спросил вдруг Ханчке. – Подайте, пожалуйста, листок сюда.

Плюмахер, боязливо опустив голову, понес листок к кафедре.

Ханчке приблизил рисунок к глазам, осмотрел его, почти нюхая, и неодобрительно качнул головой.

– Очень остроумно! И это вместо того, чтобы помочь товарищу овладеть великой латынью! Получите замечание в кондуит!

Конечно, Плюмахер сам был виноват, что попался со своей неловкостью. И ничего страшного не было в этом замечании, ну, накажет его отец дома. Отцы всех наказывают.

Но шарж-то все-таки нарисовал Фридрих, и ему казалось, что все с ожиданием смотрят теперь на него.

Он поднял руку.

– Господин Ханчке, это моя вина, потому что рисунок мой.

Ханчке с удивлением посмотрел на Фридриха. Это было редкостью, когда ученик сам сознавался в содеянном.

– Осознание вины достойно похвалы, Фридрих, – Ханчке сам не заметил, как назвал его по-домашнему, – но в таком случае, я вынужден и вас наказать тоже. Пожалуйста, ваш кондуит.

Фридрих был рад этому. Все знали, что он живет у ректора на пансионе. И если бы ректор не написал замечания, решили бы, что к Фридриху он относится снисходительней, чем к остальным.

Когда до конца урока оставалось несколько минут, Ханчке вновь вернулся к рисунку.

– Однако я должен заметить, что автор верно передал основные черты внешности и характера своего товарища. Скоро у нас гимназический вечер. Я думаю, если бы вы, Фридрих, сделали десяток – два таких шаржей, мы бы их развесили по стенам.

Так получилось, что героем вечера сделался не какой-нибудь старшеклассник, как это бывало обычно, а еще недавно никому не известный ученик. Сначала все разглядывали его шаржи, потом он же читал баллады.

Прежде они читали книги какие попадутся, лишь бы были в них приключения. Теперь же увлеклись рыцарскими романами.

Возможно, что толкнули на чтение этих романов «Нибелунги». А может быть, возраст такой настал.

В каждом из романов отважный герой совершал подвиги ради прекрасной дамы, имя которой он хранил в сердце своем.

– Опять эта отвратительная безделица! – в который раз возмущался отец, отнимая у пришедшего на воскресенье сына очередную книгу. – Ты достаточно взрослый, и неужели, как прежде, мне наказывать тебя?

За этот год Фридрих сильно вырос. Дед был смертельно болен, мама уехала к нему, в Хамме. Отец как-то не сдержался и написал ей о сыне:

И вдруг все переменилось само собой.

Сколько раз он шел рядом с отцом и матерью в церковь и думал: «Господи, сделай так, чтобы отец, которого я очень люблю, не был бы так строг со мной!»

В последнее воскресенье отец вырвал из рук Фридриха пьесы Аристофана.

– Но отец, они написаны на греческом! – не сдержал себя Фридрих.

– Для того, чтобы учить греческий, читай «Илиаду»!

Оказывается, отец был убежден, что «Илиада» нужна лишь для укрепления познаний в языке.

Сколько раз Фридрих смеялся над набожностью филистеров, которые, отмолив свой грех в кирхе, направлялись в кабак, где подавалась дешевая прусская водка.

И вдруг он сам стал молиться еще более истово, чем они. Не переставая, стал думать и говорить о боге.

Он и сам не помнил, когда это началось, случилось с ним.

Последние месяцы его постоянно тревожили одни и те же мысли, не отпускали даже ночью. Их было множество – таких ночей, когда луна пробивалась сквозь занавеси, а он лежал в постели, сжимал в бессилии кулаки, вопросы переполняли его, распирали душу и разум, но ответа на них не было – было лишь бессилие.

Раньше все казалось простым: вот мама, вот папа, братья, сестры, другие родственники, знакомые и незнакомые люди. Жить надо так, как живут они. А они живут, как велит им бог и пастор в церкви. Жить надо не слишком задумываясь, потому что сомнения – грех, их надо гнать прочь.

А если задумаешься, поддашься вопросам, то становится страшно. И Фридриху сейчас было страшно.

«Кто я? Зачем я? Есть ли смысл в моей собственной жизни? А в жизни моего отца? А другие люди – зачем живут они? Неужели и вправду – лишь для того, чтобы родиться, прожить кое-как, главную часть жизни посвящая молитвам, а потом умереть». Иногда ему казалось, что он рядом с тайной. Все уже знают ее, потому и живут спокойно, лишь для него одного она сокрыта. Еще чуть-чуть, она откроется и для него. Он уже смутно ощущал это открытие, откровение, а потом словно ударялся о стену. Ночами, не найдя ответа, он плакал, а потом засыпал быстрым, беспокойным сном.

Днем он забывался, идя рядом с Греберами и Бланком, весело шутил. Но вдруг те же мысли, то же тревожное чувство пронзали его, как удар. И он замолкал, был рядом с друзьями, но далеко от них в непонятном и странном мире.

Тогда-то и стал он чаще думать о боге. Потому что это был единственный выход, потому что лишь бог давал полный ответ.

«Да, ему, всевышнему, посвящает человек все высокие дела и мысли свои», – понял тогда Фридрих, ощущая сладкое волнение от этого внезапно открывшегося ему ответа.

Мысль эта была обыденна, ее без конца повторяли и отец, и пастор, но теперь он открыл ее сам. Она стала как бы его собственностью, глубокой тайной, и поверить ее можно было только ближним друзьям.

Даже Греберы, дети пастора, удивлялись его внезапной религиозности.

– От сомнений в вере не застрахован никто, – сказал как-то раз старший брат Вильгельм, когда они гуляли вдоль Вуппера.

Был конец февраля, и после неприятной слякотной погоды настали мягкие солнечные дни. Солнце грело лица, они шли зажмурившись и разговаривали о жизни.

– От сомнения в вере не застрахован никто. У любого бывают периоды искушения неверием, – повторил старший брат.

– Религия – дело сердца, у кого есть сердце, тот может быть благочестивым, – ответил, волнуясь, Фридрих. – Если благочестие коренится в рассудке, это не благочестие, а расчет.

– Что же тогда по-твоему наука о религии?

– Истинному благочестию доказательства от разума чужды, оно питается голосом сердца, – ответил Энгельс, и братья даже переглянулись.

– Ты говоришь, как средневековый догматик, – сказал старший Гребер. – Все современные достижения науки подтверждают истинность писаний, и уже поэтому они полезны.

– А как же свободная воля? – спросил Бланк немного невпопад. Последнее время он любил говорить о свободе.

– Бог наделил свое творение свободной волей, свободой выбора, – ответил Фридрих. – Человек волен выбрать любую сторону. Истинное благочестие как раз в том и заключается, что из любви к господу мы не используем во зло эту свободу.

Такие и похожие разговоры происходили у них часто.

И даже отец, увлеченный раздорами с братьями, даже он наконец с удивлением отметил странные перемены в сыне.

– Мне нужен компаньон, продолжатель дела, а не благочестивый пастор, – сказал он фрау Элизе после возвращения из кирхи с воскресной службы. Говорил он нарочито громко, чтобы слова его долетели до старшего сына.

Но сын писал стихи, посвященные спасителю, а в час конфирмации удивил всех педагогов и соучеников искренним своим волнением.

На конфирмации при церковном благословении ему было дано изречение: «Забывая прошлое, простираясь вперед, стремлюсь к цели, к почести высшего звания во Христе Иисусе». Так писал святой апостол Павел в послании к филиппийцам, и теперь это изречение должно было стать руководящей нитью в жизни Фридриха.