Перед праздником кому охота с территории выезжать? Всякий старается профилактику придумать, запчасти искать. А кого выгнали на трассу, пофилонит у клиента, спидометр накрутит и – назад, в гараж.

Короче, дождались конца работы – и хором в наш подвал к Фиме. Сдвинули два столика, для начала по пятерке скинулись. У Павлыча денег не взяли. Он по карманам хлопочет, пока не остановишь: «Спокойно, Павлыч, все в ажуре!»

Мы не крохоборы у начальства брать.

Не успел сигарету выкурить, на столе пиво, водочка, силос разный. Долинский в этом деле – жук: ему и буфетчик через головы подаст, и повариха мигом сготовит. Весь стол шашлыками заставил.

– Саша, – говорю, – мы что, поправляться пришли или отметить?

Темнит Долинский:

– Для тебя, Федь, это закусон, а для других – Ренессанс, эпоха Возрождения.

Не понял я, что за эпоха. И Павлыч не понял, но цветет – любит пожрать нашармачка, его хлебом не корми, только мясом.

Выпили.

Долинский еще от себя бутылку принес, ближе к Павлычу подсел. В подвале праздничный шум – дым сигаретный до потолка, за столиком в углу уже весело, драку разнимают, теснота непролазная, кому места нет – у окна примостился.

Петро Тикан байки травит, как в горах женился, – у братвы слеза от смеха. Долинский чего-то Павлыча охмуряет, шея вздулась, так старается, в стакан подливает. Тикан тоже свои пол-литра поставил, а Павлыч его и слушать не хотел, стакан прикрывал, но Петро не зря хвастал, что самый упертый на свете. Насел на механика, пока своего не добился. Другие тоже канючили, детьми божились. И каждый за бутылкой бегал.

Крепко погуляли. Последними из подвала вышли. Правда, Павлыч выйти не мог – вывели. Поймали такси, отвезли старика. У дверей поставили и зазвонили. Не стали ждать, что дальше будет. Главное, было Павлыча к двери припереть, поскольку он все время норовил на пол сесть.

Спрашиваю у Долинского: с какой причины хлопцы сегодня распетушились?

– У каждого, – говорит, – свой интерес. Лично я у Павлыча на завтра отпросился. Набрыдло мне, Федя, друг любезный.

– Не понял, – говорю.

– Набрыдло всенародно мощь свою демонстрировать. Предпочитаю с женщиной наедине. В горизонтальном положении. Мне так удобней. Не хочу быть гегемоном. У меня спина битая…

Долинский – парень что надо! Только мудак. Сдвинутый по фазе. И мне их речи до печи, так сказать, по-русски – до нижней гузки. Я что, малахольный – принимать их трепотню всерьез? Но парад – все одно милое дело. Жаль, редко бывает. Меня спроси, приказал бы: день – парад, день – на работу. Как в Африке! Говорят, в Африке так. Не знаю. Я там не был. И Долинский не был. А если парады не нравятся, ему там и делать нечего. Спели мы на пару «Не нужен мне берег турецкий» и разошлись по домам. У меня время без лимита, вольный казак, а на него, бедолагу, возможно, шипеть будут.

Дорогой, помню, еще мильтона с наступающим поздравил, на всякий случай.

Наутро – ё-моё! – в глазах муть, голова чугуном, стены качаются. Пошуровал в кладовке, где бутылки, слил остатки, набралось почти полный стакан. Портвейном пахнет! Полегчало… Холодный капустник похлебал и – на парад. При галстуке, рубаха белая – аж одевать совестно.

…На улице народу полно, музыка старается как угорелая. Пока до наших добрался, начальство уже в сборе. За ручку здороваются, и я в ответ рад. Только Павлыч в расстройстве, сквозь зубы спрашивает:

– Где эти разгильдяи?

Я глаза делаю:

– Кто, Павлыч?

– Как это кто? Долинский и вся банда.

– Отпросились, – говорю.

Павлыч вздохнул с облегчением.

– Фуй, я думал – самовольничают. Не знаешь, кто отпус тил?

– Ты разрешил. Сам слышал. Что с тобой, Павлыч?

Смотрю, он сиреневый стал, пот на лбу высыпал. Опохмелиться бы…

– Ах, су-у-укины дети, подкузьмили…

Тут завгар подошел.

– Ну, Евгень Палыч, опаздывают твои орлы…

Павлыча хоть в гроб клади, брови злющие. Сигаретой занят. Я вмешался, культурно объясняю, мол, все наши в общей колонне с шоферами, чтоб порядок армейский…

Начальство не хочет себе настроение портить.

– Отлично! А кто лозунги понесет?

– Мы, – отвечаю, – с милой душой.

– Добро, – говорит. Посмотрел еще раз на Павлыча и отплыл.

А тот прикурить силится – сигарета в зубах как живая. Наконец затянулся и локтем мне в бок:

– Молодец, Федор! Выручил!

Я доволен: теперь старик расколется на новые скаты, непременно… И клянчить не надо.

Выбрал я два плаката. На красном полотне слова из белых ленточек наклеены. У Павлыча – «СЛАВА», у меня – «ТРУДУ!». Тоже красиво. Нам без разницы, какие плакаты таскать, абы полегче.

Вскоре дали команду, построились как положено, по должностям, подравнялись, ать-два, и двинулись на парад. Мы с Павлычем – замыкающие. Он туча тучей, на каждом шагу без передыха костерит хлопцев:

– С-с-у-укины сыны, они у меня запляшут! Я им устрою карнавальную ночь! Гайки будут винтить, мусор собирать со двора… Ох, мутит…

Мне тоже не ахти, но Павлычу хуже: с утра ни росинки – душа требует, чтоб градус до сердца допек. На безрыбье и портвейн сгодился бы, а где возьмешь? Все заперто.

Добежали мы до площади. Радио надрывается:

– Да здравствуют текстильщики! Ура-а!

– Да здравствуют работники полей! Ура-а!

Духовой оркестр марши наяривает, даже пузаны подтягиваются. Мне бы направляющим идти, показал бы ножку, так отпечатал строевым, земля бы дрожала. У нас, как назло, впереди народец квелый, без ветра с ноги сбиваются и других путают. А ветер, между тем, сильный, транспаранты прогибаются, знамена беспокойно виляют бахромой.

Мы с Павлычем, чтоб на пятки не наступать, отстали немного, шага на четыре. И получились перед трибуной вроде отдельной колонной. С лозунгами «СЛАВА ТРУДУ!».

Я – в белой рубашке, галстук почти новый. У Павлыча – медали цвенькают, полный иконостас нацепил, – красотища!

Слышу, заводила по радио кричит:

– Слава труду! Ура, товарищи!

Понял я, это нас персонально касается, меня с Павлычем. Набрал воздуха и заорал на всю площадь:

– Ура-а-а!..

Мне глотки не жалко.

Думал, наши поддержат, заурякают, а они на меня оглядываются, глаза таращат. И на трибуне улыбки пропали, смотрят внимательно. Павлыч лицом вперед, багровый, как индюк, одной рукой за древко держится, другой – за сердце, и бурчит:

– Заставь дурака молиться…

…А в конце площади какой-то тип на меня пальце тычет, смешное рассказывает подружке. Совсем настроение обгадил…

Выбрались наконец на тротуар. «Труд» и «Славу» на себе тащим. И, не сговариваясь, к магазину. А там – людей! – будто здесь даром дают. Шли бы домой, а они друг друга прессуют. Начал я порядок наводить: мужики, вы что, вина не видали? Вам бы только залить шары. Ни хрена с вами не построишь. Нет у вас нужного понимания. У меня на улице начальство сохнет, лозунги наши стережет. Лозунги уважать надо. Уважьте, хлопцы…

В подъезд вернулся с бутылкой, даже стаканчики бумажные принес. После первой не повеселело, перед глазами тот тип стоит, что пальцем показывал.

А Павлыч от второй ожил, смехом заходится. С какой радости?

– Я, – говорит, – вспомнил, как ты площадь перепугал. У них со страху штаны отяжелели. Звучный у тебя голосина, Федя, с таким не пропадешь…

– Павлыч, не будем это трогать…

Он хрюкает, отдышаться не может. Ладно, думаю, придет мой черед посмеяться… Кончили бутылку, он за другой командирует. У меня, понятно, отказа нет, всегда готов, негордый…

Обратно пришел с перцовкой. Смотрю, возле Павлыча два хмыря околачиваются. В китайских плащах. Затылки настырные. А бутылка всего одна. Видать, заварушка зреет. Не люблю на трезвяк махать кулаками, да куда денешься… Павлыч стоит вовсе смурной.

А эти двое обрадовались мне как родному. Корочки красные открыли для знакомства. От бутылки почему-то отказались. Говорят: