Ага! Ротный дал сигнал двумя ракетами: красной и зеленой, чтобы мы усилили огонь. Наши на подходе, и нужно отвлечь от них внимание противника. Я чуть не лопаюсь от гордости оттого, что понимаю все тактические выверты операции. Хитроумной ее не назовешь, но все равно приятно.

Но лопаться некогда, надо стрелять. Хорошо, что успел вставить новый магазин. Сейчас мы побьем рекорд скорострельности на вытянутых руках!

Свист пуль заглушен безудержным грохотом очередей. Мое ухо с трудом различает хлопки гранат. Магазин заканчивается, торопливо отжимаю его, стараясь не обжечься о раскаленный ствол автомата. Быстрей, быстрей!!! Новый никак не хочет влезать…

А, вошел, гад!

Стрельба стихает. В наступившей тишине, как опоздавшая труба в неожиданно умолкнувшем оркестре, диссонансом трещит последняя очередь.

Я смотрю по сторонам: справа и слева начинают медленно подниматься ребята. Вскакивает, по-хозяйски подхватив ПКМ, Грач. Рядом с ним суетится второй номер. Пора.

Согнувшись, вытянув вперед шеи и стволы (наверное, со стороны мы похожи на стаю гусей, увидевших голые девчоночьи коленки), бежим к валунам, где сейчас лежат стрелявшие по нам люди. Вернее, то, что от них осталось.

– Потери! – слышу выкрик ротного.

– Нет! – доносится в ответ.

Я знаю, что в горячке боя среди камней могли не заметить раненых и убитых. Быстро оглядываюсь по сторонам: ребята из нашего взвода вроде бы все на ногах.

Шершавая ладонь восторга залепляет горло. Кружится голова.

Я вдыхаю полной грудью кислый от пороха воздух, смотрю в высокой синее небо. Снег ослепительно сверкает на солнце.

Еще минуту этого всего не видел и не ощущал. Господи, как хорошо жить!

Я не хочу смотреть на то, что осталось от наших врагов. Зачем портить удивительное чувство жизни, моего существования на земле, в этом мире – страшном и прекрасном одновременно!

Тут замечаю группку наших разведчиков, столпившихся у чего-то, лежащего на земле.

«Духовского» трупа не видели?" – проскальзывает недовольная мысль, и ощущение полета тонкой струйкой выходит из души.

Подхожу.

Неестественно изогнувшись, на спине лежит наш, разведчик. Я определяю это по маскхалату: лицо изуродовано пулей и иссечено каменной крошкой. Запрокинутая голова, мертвый оскал зубов.

Ничего не понимаю: по ним же не успели выстрелить, по ним не могли стрелять!!!

– Наша пуля! – говорит кто-то хрипло, с натугой, – Рикошет…

…Я опрокидываю еще стопку водки и поднимаю голову: Серега спит на стуле. Как он не свалился на пол, ума не приложу.

Наташа вопросительно смотрит на меня. Мы укладываем Сергея на диван.

– Давай, Нат, я тебя провожу, – избегаю смотреть ей в глаза.

Знаю, что ей хочется остаться. Я не хочу.

Дверь ее подъезда хлопает перед моим носом, как дверь камеры, в которую запирают мою память. Пружина насмешливо поет: «ри-ко-ше-т-т…»

Тупо смотрю на коричневую крашеную фанеру подъездной двери. Ей – Богу, всегда говорил, что излишняя впечатлительность в жизни только вредит.

…Под козырьком своего подъезда останавливаюсь, ожесточенно шарю по карманам. Ч-черт, так и знал: сигареты оставил дома, на столе. Терпеливо жду прохожего мужского пола, чтобы остановить его сакраментальной фразой: «Извините, у вас сигарет не найдется?»

Жду долго.

Поздний вечер. Прохожие к этому времени подавляющим большинством успели добраться до своих маленьких уютных квартирок, набить живот картошкой или пельменями. Потом они, скорее всего, комфортно устроились перед телевизором, лениво переговариваясь с женой, моющей на кухне посуду.

Современная идиллия. Осколки потерянного рая.

Иногда тоже мечтаю о таком.

Правда, только в том случае, если удастся убедить себя, что такая жизнь у меня получится. Что вместо стремлений смогу обзавестись привычками, и прошлое, которое не выбирал, больше не сможет определять мое настоящее и будущее. Не будет приходить во снах красными скалами и серыми провалами пропастей, заставляя внутренности судорожно сжиматься над очередным узким карнизом.

И смогу поверить, что женщина, с которой делишь ночью постель, не предаст тебя днем.

В ночь, сверху, из черноты, тихо падает снег. В голову мягкими ударами бьет хмель.

Иногда эти удары становятся ощутимыми. И тогда, чтобы не качнуться, я прислоняюсь спиной к фанере подъездной двери. Точно такой же, что хлопнула у меня перед носом какое-то время назад.

Вспоминаю суженые глаза Наташки перед тем, как она повернулась ко мне спиной. Глупо ухмыляюсь в темноту, пожимаю плечами.

Это единственное, что мне остается делать. Не объяснять же было ей в самом деле, что она сама выпустила джинна из бутылки. Пусть довольствуется тем, что получила сегодня порцию романтических Серегиных историй.

Сейчас я не в том настроении, чтобы размышлять, как буду мириться со своей подругой. Меня больше волнует отсутствие мужика при пачке сигарет.

Наконец догадываюсь посмотреть на часы: пол – второго ночи. Мд-а…

С десяток минут еще топчусь на крыльце, вдыхая полной грудью свежий зимний воздух, и поднимаюсь в квартиру.

…Если это, конечно, можно назвать квартирой: дешевая комната с миниатюрной кухней, похожей на колодец прихожей и совмещенным санузлом. Об этом чуде отечественной архитектуры я мечтал почти год. Пока не стал зарабатывать чуть больше и не смог себе позволить перебраться из комнаты в коммуналке, населенной старухами из доисторического периода.

Квартиру я снимаю у семьи безработных уже второй месяц. Сами хозяева ютятся тем временем в такой же однокомнатной хрущебе у тещи. Если бы не мои триста рублей квартплаты в месяц, муж и жена – инженеры с какого-то оборонного завода, и пятиклассница – дочь, давно бы положили зубы на полку. Им просто не прожить в Москве на свои куцые пособия и пенсию тещи.

Эти люди до сих пор не могут понять, что благополучное время, в котором они когда-то существовали, кончилось. Гарантированная зарплата, дешевые продукты в широком ассортименте, квартира со всеми удобствами, статус столичного жителя и – уверенность в завтрашнем дне. Все это кануло в Лету.

Я, как и девяносто девять процентов жителей страны, с рождения свыкся с тем, что в магазинах самого широкого ассортимента бывают только вафли и макароны с рыбными консервами. Поэтому привык обходиться без набора для нормальной человеческой жизни. И не особо расстраиваюсь по поводу его пропажи.

И вообще, даже нынешняя ситуация в оголодавшей, дерганной, замершей в ожидании Москве – рай по сравнению с тем, что мы видели в Афгане.

Меня больше всего волнует другое – наступление сучьих времен.

Полгода я работал охранником в непонятном кооперативе, состоявшем из бывших научных сотрудников закрытого НИИ. Чем они занимались, особо не интересовался. Платили хорошо: пятьсот рублей в месяц – ладно.

Накануне августовского «путча» весь кооператив дружно угодил за решетку. Как выяснилось, ребятишки, воспользовавшись старыми связями в родном институте, долго и не без прибыли приторговывали редкоземельными металлами. Впрочем, этого им было мало, и доценты сбывали заинтересованным лицам научные разработки. Те, что были не востребованы родным государством, но очень ценились на Западе.

Обо всем этом я узнал на допросах комитетского следователя, к которому меня тягали в качестве свидетеля. Но что мог рассказать простой охранник, в чьи обязанности входило сидеть с газовым итальянским пистолетом, только вошедшим в Москве в моду, и резиновой палкой в предбаннике «фирмы»? Ничего.

На вопросы «следака», кого я мог запомнить из постоянных клиентов, обычно отвечал: «В мои обязанности было следить за бегающими глазами и отвисающими полами пиджаков и – не более того».

«Неизбежные исторические процессы» свели на нет работу следователя комитета. А карнавал августа 1991-го года, коему я оказался свидетелем, спас от суда и тюрьмы «мучеников кооперативного движения». Перед КГБ встала уже совершенно другая задача: самому уцелеть в этой передряге.