Там, где надо, об этом факте, конечно, знали. И мы знали, что «там» знают — еще в суде над папашкой гособвинитель упоминал, что, мол, все яблочки в нашем саду гнилые, а мама мне сжимала плечо горячей рукой.

Поэтому, когда пацанов разбирали покупатели, я особо и не переживал — детей сидевших отцов было полно, но с родственником за границей, еще и воевавшим на стороне врага, мне ничего секретного, далекого и опасного не светило. Так и получилось — меня забрали одним из последних, вместе со шлаком из сидевших и доходяг — в стройбат.

Никуда даже и ехать не пришлось — оставшихся подобрала харьковская учебка на Холодной Горе, как объяснил нам сопровождающий офицер, чтоб разбавить чурок хохлами. Я страшно обрадовался — от мамы недалеко и до района вообще час троллейбусом. Вдруг чего — прыг через забор — и поминай как звали.

По прибытии оказалось, что через забор особо не попрыгаешь — по всему периметру колючая проволока, а потом сразу нас озадачили таким количеством дел, что мысли о большом побеге или маленьком забеге отсохли за ненадобностью.

В учебном центре военспецстроя № 96735 преобладали жители среднеазиатских республик, которых огульно именовали урюками. В них, оказывается, тоже следовало разбираться — рядом с цивилизованными казахами встречались, например, туркмены из аулов, в которых не знали, что такое автомобиль. У нас тоже не во всех селах лампочку Ильича вкрутили, но по сравнению с ними мы были как летчики — читаем, подписываемся, понимаем, где право, где лево и чего нельзя, а чего нельзя совсем.

Узнав, что я не то что грамотный, а отучился целых два года в ПТУ, при распределении по воинским специальностям меня поставили в колонну, в которой преобладали славянские рожи — нам объявили о том, что мы теперь будем операторами подъемных козловых устройств. Что это такое, мы узнали через пару недель, когда двенадцатую роту повезли на полигон — через реку от колонии Макаренко для учебки согнали всевозможную строительную технику: трактора, экскаваторы, краны поменьше и кранищи до неба.

Мой кран ездил по рельсам, таская туда-сюда учебные трубы с контейнерами. Там мы полгода дергали рычаги, а по вечерам выходили на край самой длинной стрелы курить с видом на вечерний Харьков. Нужно было долго-долго идти по верху стрелы, пригибаясь к ней, чтоб потом аккуратно свесить с краю ноги, задыхаясь от собственной показной смелости. Обучавшие нас деды говорили, что рано или поздно за такую дерзость кого-нибудь сдует оттуда, но при мне этого не случилось, а большего от судьбы обычно и не ждешь.

На присягу приехала матушка и была непривычно спокойна — будто в ПТУ опасней, чем в вооруженных силах, где, по слухам, на учениях допускалась смерть одного из ста солдат. Мы сфотографировались на память у знамени части, и она уехала. Перед отправкой к месту службы я послал домой телеграмму, предлагая матушке приехать попрощаться, но нас так быстро отправили, что я и не узнал, что она ответила.

К первому снегу поезд привез нашу группу лучших духов-крановщиков под Казахстан, в Капустин Яр. Принимавший майор был по фамилии Морозенко, так что я решил действовать на опережение и запел «Несе Галя воду», чуть только мы тронулись строем от вагона. Наши вяло поддержали, но майор зыркнул на меня, чего и требовалось. А вдруг? Я уже понял, что в армии все зависит от количества и статуса земляков. Если их нет или они слабы — тебе гайки.

С майором я угадал — в дивном кодле стройбата чурок было не меньше, чем на Холодной горе, а Морозенко отнесся к землякам по-отечески — и поселил в бараке поприличней, и следил, чтобы нас не заедали выше положенного. За любовь к известной присказке мы ему дали прозвище дед Пихто.

Спустя неделю он собрал украинское землячество на крыше недостроенного комбината и разбавил нам малость спиртику под сигареты с фильтром. Вспоминали песни, травили байки, хорошо посидели. Я отказался от кира, чем удивил всех присутствующих. Морозенко хитро глянул исподлобья и неожиданно произнес, смакуя: «Бійся, синку, того, хто не п’є. Бо він або хворий, або падлюка».

«Гоголь, Тарас Бульба», — поспешил зарисоваться образованный Сивохо, я сделал вид, что согласен, и усилием воли вызвал из памяти доказательство своей сопричастности: «Ага, Микола Васильович».

«Так точно, — согласился Морозенко. — Так от, рядовой Попель, ни-хрена-себе-фамилия, то ти в нас хто — хворий чи падлюка?»

— Хворий, товарищ майор. Организм отторгает.

— Смотри, тебе жить.

В мою трезвость Морозенко до конца не поверил, но на Новый год успокоился — утром первого января вся рота была в отрубях, один лишь я не подавал признаков запаха. «Силен, бродяга», — признал дед Пихто. Вот так я внезапно оказался самым толковым в части и уселся в кабину самого высокого крана, где и провел следующие полтора года.

У майора была репутация сурового начальника, урюки любой степени боеготовности понимали смысл слова «ховайся» и моментально терялись по территории, стоило ему появиться на горизонте. Эта ненависть была взаимной — майор считал, что чуркам ничего сложнее чурки доверить нельзя и распределял их исключительно на простейшие работы — подай, принеси и так далее.

Вопросы рангом посложнее доверялись солдатам славянского происхождения, а на самых ответственных постах все решало украинское землячество, в случае чего переходя на родной язык, чтоб и общность подчеркнуть, и других подразнить.

Нас ценили — мы любили строить, нравился сам факт того, что из болванок вырастают дома, которые простоят долго. Мы, кстати, не знали, что именно строим — в Капустином Яру взрывали атомные бомбы, запускали ракеты, тут же что-то разрабатывали. Слева рыли шахты, мы же собирали из блоков какие-то корпуса, которым не было числа. И, даже если это здание пойдет под контрольный взрыв, мы должны его были построить хорошо. Як для себе.

Служба была не сахар — и холодно, и голодно, и ветрено, но мы были при деле, а майор Морозенко постарался сделать так, чтобы это дело было нам в радость. Не знаю, что с ним потом стало, но, надеюсь, что в каждом призыве ему привозили земляков.

Серый, конечно же, и бурсу закончил, и армию закосил. По телеграмме он встретил меня на Южном вокзале с бутылкой шампанского, которую откупорил сразу же, только я начал спускаться на перрон. То ли он его взболтал по дороге из дому, то ли нагрел, но шампанское брызнуло белой пеной во все стороны. Попало и мне на парадную форму, но, с другой стороны, парадка и должна пахнуть бухлом — дембель идет!

Пить, правда, я отказался, Серый одним хищным глотком ввинтил в себя то, что осталось в бутылке, и мы поехали в трамвае мокрые, но радостные. Серый сразу рассказал мне, что уже договорился о месте крановщика на стройке — будем работать вместе, а строителям сразу дают общагу у нас в городке. Короче, всего полчаса я был дома, а жизнь уже налаживалась.

Моя принципиальная трезвость не помешала Серому организовать пьянку там же, где и проводы, — во дворе. Посидели скромнее, чем два года назад, без гармошки и браги, но потом решили догулять тесным кругом в парке Маяковского.

Серый с ходу подсел к двум девчонкам на лавочку и уже через минуту призывно свистнул — давай сюда, мол. Я застеснялся, но пацаны вытолкнули меня на аллею — пришлось подойти. Серый широко улыбался, представляя меня: «Вот Генка, сегодня с армии откинулся, при параде, хороший и не пьет. Зато мы выпьем за его свободу».

Девчонки были в коротких сарафанах, с модными прическами «Бабетта идет на войну». У одной из них, брюнетки Аллы, была стройная худенькая фигурка, но косоглазие, а русая Надя была чуть поплотнее. На ней я и женился.

Познакомившись в первый вечер после армии, мы расписались два месяца спустя — да и чего откладывать — она заканчивала техникум зеленого строительства по специальности «бухгалтер» и жила в женском общежитии, я в мужском от строителей. Мы пробили, что к чему, удостоверились в том, что в моем строительном дадут комнату с плиткой в семейном блоке, и отнесли заявление в ЗАГС.