Кирюха сильно переживал, что никак не мог застать на наших матчах знаменитого тренера Елисеева с тем, чтобы предложить свои услуги в качестве то ассистента, то футболиста — тут у него случались разночтения. «Где Елисеев?» — кричал Кирюха возле спортплощадки и разочарованно разводил руками, буцая консервную банку по пятачку. И опять. И опять.

А Серый, значит, что удумал — он выцепил Кирюху утречком, перед экзаменом, и настропалил: сегодня тренер Елисеев придет в наши училища искать новых игроков для «Авангарда», и мы можем познакомить Кирюху с ним. Скажем, что есть перспективный малый, с неплохим ударом и часами с секундной стрелкой, что может пригодиться в тренировочном процессе. Но вот незадача — мы в это время будем на экзамене и, если нас там задержат дольше десяти часов, познакомить его с Елисеевым не сможем.

Поэтому надо, чтобы Кирюха напомнил нам (часы-то только у него) и бросил камешком в окно. По идее мы должны были тянуть с выбором билета до десяти, а потом ждать, пока историк не отвлечется на камень, не начнет прогонять Кирюху, а мы пока быстро подсмотрим-подспишем и натянемся на троечку. Серый вручил Кирюхе небольшой розовый окатыш, указал окно на втором этаже, в углу, и мы пошли на экзамен.

К нашему несчастью, на историю КПСС пожаловала комиссия из райкома. Я с перепугу решил торопиться и сразу тянуть билет. Думал, вдруг этот дятел испугается комиссии и поможет, а Кирюху я потом угомоню. Но историк, хитро ухмыляясь, сказал, что будет сам вызывать и начал с отличников, чтобы показать, как хорошо подготовил группу — видимо, он надеялся, что к нашему выходу комиссия утомится или перейдет на другой экзамен.

Может, так бы оно и вышло, но Кирюха уже так перевозбудился в ожидании встречи с главным тренером «Авангарда», что позабыл о времени и завопил «Где Елисеев?», не дождавшись даже девяти утра. Мы только успели перекинуться с Серым испуганными взглядами, как камень, и не маленький окатыш, а большой кусок асфальта, прилетел в жестяной подоконник. Гупнуло так, будто у окна взорвалась граната. Комиссия попадала на пол, историк сорвался к окну, а туда как раз причалил второй камень, попав ровно в середину верхней глухой фрамуги.

Брызнуло осколками стекло, настал черед историка падать на пол, будто снова война и налет. Часть класса перелякалась, бывалые заржали, а Серый сдуру ляпнул: «Ну, дебил». Я-то понимал, что он имеет в виду Кирюху и, скорее, сожалеет о случившемся, нежели радуется, но все вокруг, включая городскую комиссию, решили, что речь идет о преподавателе. Вот так и получилось, что историю КПСС мы не сдали. И даже не пришлось тянуть билет.

Директор училища МихМих был серьёзно контужен во всех смыслах этого выражения — твердолобый служивый дурак еще и попал в войну под бомбежку и завал, после чего чуть притрясывал башкой и брызгался слюной. Вся бурса его ненавидела за склочный мелочный характер и отвратительную манеру повторять одно и тоже по нарастающей.

«Доигралися? Доигралися? ДОИГРАЛИСЯ?» — орал он в своем кабинете, брызжа слюной прямо в лицо и приплясывая вокруг нас, шо твой Топтыгин в цирке, когда клоуны уже надоели, а тигров еще не вывели на арену.

«А я ж гаварыл, я ж їм гаварыл, гаварыл, шо комиссия!» — рвал глотку МихМих, и я зачем-то решил уточнить детали: «А за комиссию, кстати, нам ничего не гаварыли».

«Молча-а-а-ать», — директор сначала взвился, а потом припал к линолеуму, наклонив лицо параллельно полу и став еще больше похожим на игривого циркового медведя: «Молча-а-ать!!! Уж я-то вам глаз на жопель натяну!» Зараза, будто мне мало было неблагозвучной фамилии со всеми вариантами дворовых рифм.

Мы молчали. На улице Кирюха продолжал требовать знакомства с тренером Елисеевым, но уже жалобно и с подвываниями — до него начало допирать, что что-то пошло не так. И, будто ему в масть, Серый пустил слезу по щеке, намекая на горячее раскаянье.

Эту его особенность я никак не мог понять. Вот мне, чтоб расплакаться, нужно было сильно расстроиться — представить, как Герасим топит Муму или расстрел фашистами кого-нибудь совсем беззащитного, типа раненых красноармейцев или белых лошадей. А Серый, хитрый цыган, случись нам попасться на базаре за кражей семечек или таранки, в ту же секунду мог зареветь, как голодный грудничок — с захлебкой и переливами. И почти всегда его слезы нас выручали. Почти.

Злобный МихМих, тяжело дыша, накрутил вокруг нас пару кругов. Потом уселся за стол, снял телефонную трубку, подержал чуть в руке и со звоном хряпнул обратно на аппарат. «Уж простите нас, Михал Михалыч», — начал из-под соплей нащупывать выход Серый, но директор повернулся в сторону дверей, открытых для пущего воспитательного эффекта, и спросил сквозь стену у Космодемьянской, которая, конечно, уже сидела на подхвате в приемной, ожидая рядом с секретаршей приговора: «Зося, это ж эти, шо всегда?»

— Они самые!

«Что всегда?» — попробовал уточнить я, но директор смотрел мимо, будто мы — совсем пустое место, давая понять, что сейчас на нас будет поставлен окончательный крест.

— Восемнадцать есть им, Зоя?

«Конденка помладше на год, а Попелю скоро будет. И приписное есть уже…» — ответила мастачка из предбанника.

— Ну, так вы знаете, шо с ним делать.

Под шум вокзала попало всей группе — чтоб неповадно было смеяться над преподавателем. Кого-то перевели из хорошистов в троечники, кому-то поставили на вид, Серый попал на испытательный срок до Нового года, а меня сдали в армию. Весенний призыв уже закончился, восемнадцать мне маячило только в июле, но МихМих напрягся и я полетел, шо аист, служить Советскому Союзу.

Этот недострелянный политрук кричал, что мне еще повезло, что экзамен был по истории КПСС, а, раз так, мне прямая дорога в тюрьму, но я уже его не слушал. Да и так посудить, в армию все равно пришлось бы идти, не с моим счастьем косить. И вообще: раньше сядешь — раньше выйдешь, шо так тюрьма, шо так два года. Хрен с ним.

Вот так я вошел в историю ПТУ № 15 как первый ученик, не закончивший бурсы и ушедший в армию перед третьим курсом. Все завертелось так быстро, что я даже не успел с матушкой повидаться, — тиснул телеграмму: «Ушел армию напишу места службы целую», и салют.

Только и успели, что проводы загулять. Денег, понятное дело, не было — какая может быть стипуха у отчисленного за хулиганство с особым цинизмом? Но Серый подсуетил бидон браги с хлебзавода — там свои люди гнали на продажу, а с бухлом ты уже царь. В воскресенье сели во дворе, подтянулись соседи и кореша — кто консервации принес, кто хлебушка. Так что напекли картошки, и всем хватило.

Вот только начали рановато, и уже к обеду раскочегарились на полную — гармошка, песни. По итогу сил не рассчитали и к вечеру закрывались уже чьим-то портвейном из канистры. И лег он сверху на брагу так криво, что еще ночью мне стало плохо. И не просто плохо, а грабли. Думал, кончусь, не дожидаясь кирзовых сапог, — блевал желчью и трясся, будто не лето завтра, а Крещенье.

Утром Серый с пацанами умыли меня и поволокли под руки к военкомату. Там все были помяты после проводов, но я — лучше всех, и тут отличился. Полежал в тенечке, еще поблевал с часок, как подъехали тентованные «Газоны». Мои уже сбежали похмеляться, так что я из последних сил дополз до машины, а там уже люди помогли залезть в кузов. Всех пересчитали три раза, начался бабий вой, а я забился в уголок, строго-настрого пообещал себе никогда больше не пить и старался дышать. Раз-два, раз-два.

По папашиной линии у нас было глухо, как в танке. По маминой тоже все не слава Богу — полсемейки, как враги. Брат деда сначала в полицаях промышлял, а в сорок третьем ушел с немцами. Дальше, по слухам, он воевал за казачьи войска, а закончил войну в дивизии «Руссланд». Я слышал краем уха на кухне, что они защищали какого-то царя Владимира, а потом ушли в Лихтенштейн. И если другие страны выдавали коллаборационистов Союзу, то Лихтенштейн уперся и дал всем желающим уехать в Аргентину. Вот с тех пор о нем ничего и не слыхали.