Другой раз не пожалеет тетушке Сороке кусочек пашмак-халвы. Что говорите? Учится хорошо? Отличник? Гордость класса? Скажите, пожалуйста, какие новости!

Было время, я его хорошим мальчишкой считала. А потом оказалось, что воспитан он неважно. Воспитанные ребята на сорок поглядеть специально в музей ходят. На чучело сорочье, я имею в виду. А ему чучело ни к чему. Для него главная радость — живую сороку обидеть.

Прискакал он вчера домой, бросил курам кукурузы, а сам давай камнями яблоки с дерева сшибать. Гляжу — кур мало, а кукурузы много. Разве, думаю, порядок это? Подкралась я тихонечко и стала клевать. Во-первых, время обедать подоспело, а во-вторых, я утром толком и не позавтракала, только немного в навозе покопалась. Так что, сами понимаете, кукурузу ту я с аппетитом клевала.

Клюю, значит, я, поклевываю, и вдруг вижу — прямо перед моим клювом ком сухой глины пролетает. И немалый — с доброго воробья. Куры, конечно, врассыпную, а я на самую макушку высоченного тополя взлетела. Достань, попробуй, меня.

Чем больше я об этом думаю, тем обиднее мне становится. Ну что я такого сделала? Только и всего, что у кур зерно поклевала. Икраму — то какое дело до этого? Зависть его гложет, вот что. Нет на свете никого хуже завистников. Сами не едят и другим не дают. — Неизлечимая болезнь, это я вам точно говорю.

И еще я вам скажу (раньше-то я молчала, а больше не хочу): прозвище у него — Рыжий. Один раз назовете его Рыжим — рассердится. В другой раз — орать станет. А уж в третий — во весь голос плакать начнет, прямо-таки рыдать. Вы попробуйте разок. Так просто, из интереса.

Со стороны на нее поглядеть — вроде тихая такая, бесхитростная девочка. Но это если со стороны. А на самом деле она очень даже себе на уме.

Вот послушайте, что сегодня произошло. Ну, послушайте.

Гляжу я утром, перелезла Надира кое-как через порог и потопала вперевалочку по айвану. А в руке у нее кусок самсы зажат — это я хорошо со своего дерева, со сливы, то есть, видела. И не ест она ту самсу, и не выбрасывает. Странно мне это, однако гляжу, наблюдаю: что же дальше будет. А она вдруг возьми да споткнись об веник. Ну и, конечно, растянулась на полу, и самсу в руке не удержала, отлетела она в сторону. Слышали бы вы, как заревела девчонка! Ну прямо навзрыд. Странно мне это показалось. «Неужто, думаю, так ушиблась? Дай-ка, я ее испытаю». Слетела я вниз и потихоньку стала приближаться к пирожку. И вот скажите мне, думаете вы о еде, когда у вас что-нибудь болит? Нет ведь, верно? А Надира как увидела меня, первым делом самсу схватила, а уж потом плакать перестала. Сидит, надулась, а глазищами так и сверлит меня, так и буравит.

Убедились теперь, что девчонка она себе на уме? То-то же! Так что и не думайте чем-то вкусным у нее разжиться, напрасная это затея!

Девчонка она уже большая, пора бы и поумнеть, а ума — ну нисколечко. Когда ни глянь, вечно двор метет, веником машет. Неужели, думаю я про себя, по годам своим дела найти не может? Сверстницы-то ее вон как лихо на улице в классы играют.

Дело в том, что все на свете перепуталось. Зулхумор двор в такой чистоте содержит, что противно делается ни крошки, ни огуречной кожурочки, ни клочочка бумаги не найдешь. А родители на нее радуются — не нарадуются. Чему же тут радоваться?

А вот братишка ее Ильхамбай — совсем другой. Славный такой мальчонка, вечно хлеб жует. И при этом добрую половину вокруг себя, а то и под ноги себе бросает. Вот это доброта! Стало быть, не только о себе, а и обо мне он думает. Он, значит, ест, а я за ним по пятам следую, брошенные куски подбираю. И к такому я выводу пришла: если друг к дружке с почтением относиться, одной большой лепешки, ну, в крайнем случае, двух нам обоим вполне хватит, может быть, даже и останется. Хотя, конечно, едва ли.

Недавно вот такая история вышла.

Ильхамбай вышел во двор с изрядным куском свежеиспеченного патыра, при одном только виде которого у меня слюнки потекли, и только-только начал крошки на землю ронять, как, откуда ни возьмись, эта маленькая плутовка, Зулхумор, выскочила: «Сколько раз, — заверещала она, — было тебе говорено: ешь хлеб аккуратно, не кроши, не разбрасывай вокруг! Вот же тебе, вот!» — и раз, другой шлепнула его по мягкому месту. Поверите ли, до того мне стало жалко мальчонку, что, глядя, как он плачет, я сама чуть было слезами не изошла. Однако сдержалась, возраст, знаете ли, и положение… Так вот, с тех пор Ильхамбай стал есть хлеб так, что не только кусочка крошки на земле не остается, и сколько я за ним ни хожу, ничегошеньки мне не перепадает.

Так-то вот… Хоть убей, не пойму, за что родители постоянно Зулхумор эту хвалят. А Ильхамбая хоть бы кто похвалил, «Молодец, мальчик» сказал. Вот я и говорю: по перепуталось все на свете так, что даже мне не разобрать.

Живет в махалле Бешогайни паренек. Звать его Мумин или Муминтай. Да вы, я думаю, его знаете: лоб крутой, нос пуговкой. Фу, даже говорить о нем тошно… Так вот, житья нам от него нет.

Дома у них — и во дворе, и вокруг — сплошной виноградник. И столько там этих самых — придумают же такое! — «солнечных ягод», что, готова с кем угодно об заклад биться, целой махалле его не съесть. И не диво, что каких-нибудь четыре сороки да с пяток воробьев иной раз прилетят виноград поклевать. Ну что в этом плохого, скажите?

Так нет же, Муминтай нас с раннего утра до позднего вечера гонять готов. Спрячется в винограднике, и давай камнями или еще чем-нибудь швырять. Или, скажем, за бечевку, к которой погремушки привязаны, дергать. Грому от этих консервных банок, погремушек то есть, столько, что впору лететь, куда глаза глядят.

Дождалась я как-то подходящего момента и аккуратненько отщипнула от большой кисти «дамских пальчиков» одну ягоду. Ox, ox, ох! Вкус волшебный — слаще меда, ароматнее розы. Что там мед! Эх, думаю, не мешал бы никто, села бы я на лозу, да спокойненько склевала кисточки три-четыре. Как бы не так! Сядь, попробуй, когда все там гремит. И так, между прочим, каждый день.

А кто виноват, что Муминтай таким зловредным растет? Я думаю, что все дело — в воспитании. Если бы отец Мумина купил сыну велосипед — мальчишке некогда было бы за виноградником смотреть: целый день бы делом занимался — на велосипеде гонял.

Дети, известное дело, все до единого непоседы и шалуны. Ну, и Алишер, конечно, из таких. Попадет ему в руки пять копеек — земли он под собой не чует, мчится в магазин и покупает воздушный шар. А какая польза от него? Нет, чтобы купить что-то полезное, семечки, например. И тетушку Сороку угостить. Есть у него пять или шесть самых, что ни на есть, простых голубей. Мы сороки, их и за птиц не считаем. Почему, спрашиваете? Да потому, что уважающая себя птица ни за что не станет жить в гнезде, которое ей кто-то построил. Ну, а эти живут в какой-то клетке и довольны. Беспородные, одним словом, вроде собак-дворняжек. А поглядели бы вы, как Алишер с ними носится, как балует. Противно!.. А как играет он с ними! Запустит в небо, и давай безобразничать — в ладоши хлопать, свистеть. А когда голуби в воздухе начинают кувыркаться, он от радости прямо сам не свой становится. Ладно, пусть так. Но разве и мы не умеем кувыркаться? Еще как. Захотим, еще лучше у нас получится. Однако под чей-то свист такие штуки проделывать — увольте, авторитет не позволяет нам шутовством заниматься.

По-моему, чем с беспородными голубями возиться, лучше бы нас досыта накормил, мы ведь всегда рядом. И птицы мы настоящие, осанистые, не то, что эта мелкота. К тому же — неприхотливые, что ни дай, все за милую душу съедим.

Эх, сколько в нас, сороках, достоинств, а бестолковые мальчишки видеть этого не желают. Им, видите ли, кувырки в небе нужны. Ну да ничего, когда-нибудь и нас по заслугам оценят.