Веруньку время от времени тоже можно видеть в парке с патрулем дружинников, — записалась после того, как проводила в Бхилаи своего Ивана, грозу паркового хулиганья. Примеру мужа последовала — явилось такое желание…

Студент, правда, иронизировал по этому поводу: дома огород не прополот, дети на бабкиной шее, а она с нарушителями общественного порядка решила воевать.

— Говорят, Верунька, все патрули перед тобой по стойке «смирно» стоят?

— Смейся, смейся. Надо же кому-то и в патрулях ходить. Иду вот на днях, а он, пацаненок желторотый, с первой получки причастился и цепляется к людям. И выпил там, что воробей, а много ли ему нужно после цеха… Бледное, дохлое такое валяется под кустом, да разве ж, глядя на него, не заболит душа? А вчера один из ремесленников забрался на танцплощадку и давай к девчатам приставать. Мы с Ганной-мотористкой как раз подвернулись: а ну, голубчик, сюда! Я его за одно ухо, она за другое — и в штаб. А он еще и брыкается, скулит в штабе: эта тетя, говорит, так мне ухо вывернула, что, кажется, даже распухло… занесите это в акт.

— А в самом деле, Верунька, разве имеешь ты право так вот, запросто, свободного гражданина — за ухо?

— А хулиганить имеет он право? Тоже мне защитник нашелся! А ты, кстати, сам почему до сих пор не в патрулях? Спортсмен, сила какая… Для чего же мускулы наращиваешь?

— Спортом заниматься — это одно, а пьяных в парках подбирать — это, Верунька, совсем иное…

— А кому же подбирать? Неужели нам, женщинам? А где же вы — здоровяки, мужчины?

— Не мастер я руки выворачивать. Да и вообще… Может, меня воротит от этого? Может, органически не могу с грязными типами возиться? Спорт — это прежде всего чистота. Единственный из культов, который, чего-нибудь стоит в наше время, — культ здорового античного тела. На лодку — да по Днепру — вот это в самый раз, это по-моему. Что на этой грешной земле еще остается человеку, кроме улыбки неба да ласки солнца?

— Улыбка неба — это сам придумал? Ты таки у нас поэт…

— «Днiв моïх золотi бергамоти общугали, оббили вiтри», — слыхала?

— Тоже твое?

— Не угадала… Это Кости-слепого песенка: его слова и музыка тоже…

— Вроде бы у нас анонимок не пишут, а вот на Костю кто-то капнул в райсовет! Будто бы подпольно поставляет Зачеплянке напитки марки «сам жене[1]»… Было мне из-за него хлопот… Да как вам, говорю, не совестно незрячего человека подозревать? Знаю о нем, что честную работу от артели инвалидов на дом берет… Кроме игры на баяне, кошелки людям плетет — вот его занятия…

— Не кошелками, Верунька, жив человек… «Днiв моïх золотi бергамоти» — ты только вникни в это, — Микола восхищенно встряхивает чубом. — Костя по призванию своему человек искусства, а оно в наше время привлекает благороднейших. Искусство, Верунька, это, возможно, последнее пристанище свободы…

— А, все вы скептики, — отмахнулась Верунька любимой присказкой Ивана, которую она теперь все чаще повторяет — и в лад, и не в лад. — Много ты мудришь, Микола… Не проглядел бы жизнь… Смотри, какая ночь. Девчата голову теряют в такие ночи!.. Где-то о тебе, может, сохнет какая, а ты все язык премудростями тренируешь… Мы с Иваном когда познакомились, веришь, — вся жизнь для меня будто по-новому осветилась! И люди все стали красивее, и поля, и ферма… Кормим коров, а я ни яслей, ни силоса не вижу, все поглядываю на шлях, когда уже шефы приедут, а с ними тот рыжий-кудрявый, у которого что-то шальное, горячее такое в глазах…

Видимо, сильно заскучала Верунька по Ивану, если о таком заговорила, о сокровенном своем, о чем Микола в другое время вряд ли бы от нее услышал. Захмелевшая от воспоминаний, затихает, склонясь на подоконник, отрешенно как-то улыбается своему давнему, горячим шепотам молодости.

А сады стоят не шелохнутся, Микола сквозь них изредка прислушивается к усадьбе Ягора Катратого. Гуси там загоготали. Наверное, Ягор с Днепра вернулся, потревожил своих подопечных. С тех пор как заводчане проводили Катратого на пенсию, как с оркестром привезли ветерана-горнового к самому дому на Веселую, другой промысел нашел себе дед, не мог он сидеть сложа руки. Поначалу ходил по «халтурам», паровое отопление по домам ставил, крыши застройщикам крыл трудно добытым шифером, хотя у самого хата до сих пор по-старосветски — одна-единственная на весь поселок — под соломой. И так было, пока не дождался давно желанной должности — устроился бакенщиком на Днепре. Завелись у деда снасти рыболовные и знакомства с рыбинспекторами, которые даже из города стали наведываться к нему отпускать грехи.

А недавно на дедовой усадьбе объявилась новая таинственная личность. И Веруньке с ее чисто женской проницательностью разве же трудно догадаться, почему Микола все время навостряет уши в сторону тенистого Ягорова сада?

— Видел, какая племянница у Ягора огород поливает? Красавица! А вы спите! Хоть бы на танцы девушку пригласили когда-нибудь, скептики вы несчастные!..

Для скептиков, конечно, не осталось незамеченным появление в Ягоровых владениях той загадочной личности, что Елькой зовется. Однако никому еще не удалось познакомиться с нею. Не раз самые нетерпеливые шныряли на велосипедах возле дедова двора, резко тормозя и вытягивая шеи через забор, но выманить девушку на улицу ни одному не удалось. Ни тени улыбки на ее смуглом личике. Одна суровость, неприступность; только иной раз покосится украдкой, нахмурит брови на не в меру любопытных велосипедистов, и опять взгляд в землю, к шлангу, булькающему водой, — поднимет шланг сердито, того и гляди — ледяной струей тебя охладит! Чаще всего видят девушку спиной к улице, видел и Микола не раз стройную фигуру, да ноги сильные, до медного загорелые, до колен мокрые от росы в дедовой клубнике, которую девушка щедро поливает и поливает, — от такого полива клубника вырастет деду, пожалуй, с тыкву! Кто же она, эта нарушительница зачеплянского покоя, баламутка мальчишечьих ночей?

Ничего Миколе о ней неизвестно, и у деда никакой информации не выудил, молчит, как скала. Одно знает Баглай, что с тех краев она, где степи, где чертополох в балках, где смуглость сарматская на обветренных лицах горит!

— Может, она тоже поэтесса? — высказывает догадку Верунька. — Как бежит в ларек за хлебом, словно пуганая, людей сторонится… Со двора норовит выйти, когда улочка безлюдна, чтобы не встретиться ни с кем… Пробежит, промелькнет да все с оглядкой, словно за нею погоня.

Микола молча встает со скамьи, делает для разминки несколько вольных движений.

— Спокойной ночи, Верунька, — говорит задумчиво. — Одобряю твое классическое ожидание. Приветствую в тебе Ярославну, что кручинилась вот так же когда-то на валу.

— Тебе все шуточки.

— Никаких шуток. Женщины превосходят мужчин отвагой чувства, его глубиной, это я не раз замечал… Когда я вижу женщину в любви, в святости ожидания, мне хочется поклониться ей!

Он и впрямь поклонился. И показалось Веруньке, что сделал это без тени озорства.

В эту ночь Баглая точно лунатика водило что-то по Зачеплянке. Дома побывал, воды из колонки качнул, напился, потом у Ягорова штакетника маячила его фигура, и гуси на него сердито гоготали, — комьями снега белеют они при свете месяца в загородке у сарая. Возле саги затем оказался, постоял, возле своей родной саги, где еще вчера от избытка радости визжало его ясноглазое детство, барахталось в песке да в воде бултыхалось. Студент-металлург теперь, но и сейчас не прочь поплескаться в саге, всполошить в осоке карасей, и всегда ассистентами при нем соседские баглайчата, ткаченята, шпаченята — вся та чумазая зачеплянская гвардия, которая предана студенту безоглядно… Возле кладбища потом очутился, уже с другой стороны Ягорова сада, среди заросших бурьяном холмиков, над которыми, по преданию, темными ночами вставали фосфорические силуэты предков. Теперь не встают, а когда-то вроде бы вставали, пугали людей. Кто они были — те, встававшие? Запорожцы с копьями? Первые металлурги? И зачем вставали они — тесно лежать в земле? Или поднимало их желание на реальное будущее свое поглядеть? Сравнить — каким в мечтах рисовалось и каким стало? Чародеи будто бы среди них были, колдуны, удивительные люди. Возьмет горстку родной земли под шапку — и в поход, а когда сойдется с врагом лицом к лицу, враг его… не видит, — такую силу волшебную земля эта ему придавала. Слышит басурман, как казак смеется, слышит, как конь под ним ржет, а самого казака ну совсем не видно… Невидимый, как дух, а смеется!