– «Спустился с высоты» – да, так ты сказала? – И он поднял указательный палец, как будто уличая ее. – Видишь, как неустойчивы твои принципы равенства. Да! – резко сказал он, порывисто схватившись за голову и пожимая плечами. – Итак, моя Грета будет баронессой Биллингса! – прибавил он после паузы, несколько овладев собой. – Ну, что же! Я мог бы этим гордиться! Я. бы стал с тобой в верхней зале перед старыми портретами и сказал; «Смотрите, вот моя дочь, она приносит в наше семейство, корону с семью зубцами».

Он вдруг оборвал свою речь и стиснул зубы, а Маргарита, вначале оскорбленная его словами, теперь взяла его под руку и, улыбаясь, взглянула ему в лицо:

– Возьми-ка баронессу-дочь, гордый папа, и походим, вместе. Но, пожалуйста, помедленнее, не таким скорым маршем, как ты сейчас ходил, – сказала она, ласково проводя рукой по его пылающему лицу. – Ты такой красный, мне это не нравится. Так – раз-два, раз-два – нога в ногу! А если ты думаешь, что я высказывала свои собственные взгляды, когда говорила о точке зрения дяди, то сильно ошибаешься. Для человека, который сватает себе невесту из княжеского дома, его первая любовь к дочери бедного живописца – унижение, так судит так называемый свет и он сам со своей теперешней точки зрения; конечно, это неосновательно. А над принципами твоей девочки не смей насмехаться, злой папа, мне очень обидно, что ты меня упрекаешь в непоследовательности! Я бы не променяла Бланку Ленц ни на какую померанскую красавицу в Принценгофе, как бы она ни была румяна, бела и роскошна. Очаровательная дочь живописца была идеалом моей восторженной детской души. У меня всякий раз так сильно билось сердце, когда она выходила на галерею, сияя свежестью молодости, милая и невыразимо прелестная, как сказочная фея! Ее бы я с радостью назвала тетей, а при знакомстве с племянницей герцога я ограничусь, разумеется, глубоким реверансом и вопросом о вожделенном здоровье. И право, дочери-баронессы у тебя не будет, ни за что не будет – это удовольствие стоило бы слишком дорого, – продолжала она тем же тоном. – Я думаю, зачем мне какое бы то ни было имя, если я за него должна отдать всю себя, со всеми своими мыслями и чувствами. Это невыгодный обмен!

Она перестала ходить, обернулась к отцу и положила ему руки на плечи.

– Не правда ли, папа, – сказала она ему с трогательной мольбой, – ты не будешь меня мучить, как другие? Ты дашь своей «снежинке» кружиться, как она хочет? В мои лета я сама могу выбрать себе дорогу.

Он ласково погладил прижимающуюся к его груди темнокудрую головку.

– Нет, я не принуждаю тебя, Гретхен, – ответил он с тронувшей ее до глубины души нежностью.

– Решено! – воскликнула она, крепко пожав ему руку, как настоящий товарищ. – Теперь я покойна, папа. Однако пойду принесу тебе стакан холодной воды – у тебя все больше горит лицо.

Он остановил ее, сказав, что выпьет лекарство против головокружения, которое в последнее время бывает у него почти ежедневно, и, поцеловав Грету в лоб горячими губами, вышел из комнаты.

Стало очень холодно, но тетя Софи погасила огонь в печи и поставила на стол кипящий самовар, чтобы нагреть комнату, так как сегодня топить было опасно – каждая искра в трубе из-за бури могла наделать бед.

Сегодня не ужинали все вместе, как всегда. Коммерции советник отказался от ужина и остался наверху, Рейнгольд, все еще расстроенный из-за разрушения пакгауза, выпил в мрачном молчании чашку чая и ушел в свою комнату.

В двенадцатом часу ночи дверь общей комнаты отворилась и на пороге появилась Бэрбэ. Бледная и вся, трясясь от ужаса, она подняла к потолку указательный палец:

– Там, наверху, в коридоре, кто-то ходит и стучит сапогами, а в промежутках колотит в стену, словно его заперли и он хочет выйти на свободу, – прошептала она, стуча зубами, и исчезла, неслышно затворив за собой дверь, а тетя Софи встала, не говоря ни слова, с дивана, зажгла фонарь и вышла из комнаты в сопровождении Маргариты.

Тетя Софи поспешно отнесла лампу, из которой высоко поднималось гонимое ветром пламя, на передний, защищенный от ветра буфет, а Маргарита, высоко подняв фонарь, вышла в коридор.

Буря выбила в конце его стекло и веяла прямо с неба своим ледяным дыханием, стуча оторванной рамой и налетая на прислоненные к стенам портреты, из которых уже часть лежала на полу – это и были те стуки, которые слышала Бэрбэ. Но окно было так мало, что через его узкий четырехугольник не мог бы ворваться такой сильный вихрь, который яростно налетал на девушку и шумел в коридоре и галерее.

Маргарита с трудом шла далее и вдруг отпрянула назад, подойдя к лесенке, ведущей вниз, на чердак пакгауза: это был всегда темный угол, куда никто не заходил, но теперь через обнаженные стропила крыши пакгауза просвечивало небо, никогда не отворявшаяся дверь была распахнута и едва держалась на петлях, а в ней, борясь с ветром, стоял ее отец.

Увидев упавший на пол чердака свет фонаря, он обернулся.

– Это ты, Гретхен? – спросил он. – И тебя тоже гонит по дому тревога? Здесь наверху очень плохо, – не только солнце, но и буря обнаруживает тайны, дитя мое! – прибавил он со странной улыбкой, которая заставила ее содрогнуться. – Смотри, целое столетие царил под этой крышей таинственный мрак, а теперь на доски пола льется свет неба и кажется, что видишь на них след тех, кто когда-то по ним ходил.

Он поднялся по лесенке, а в это время и тетя Софи подошла к ним из коридора и всплеснула руками.

– Никто не припомнит, чтобы эта дверь когда-нибудь отворялась, а теперь. Ее надо поскорее заделать, если мы не хотим, чтобы наш дом наполнился крысами.

– Крысами? А мне показалось, будто сейчас вспорхнула белая голубка, – сказал Лампрехт с той насмешливой улыбкой, которая таяла на его губах.

Тетя Софи испугалась.

– Еще только недоставало, чтобы снесло крышу с голубятни! – воскликнула она и решительно пошла на чердак, чтобы посмотреть между балками на крышу ткацкой, где помещались ее пернатые любимцы.

Коммерции советник отвернулся, пожав плечами, и пошел в низший этаж.

Скоро он вернулся в сопровождении кучера и работника, которые несли лестницу и подпорки. Им с трудом удалось затворить и подпереть балками дверь.

– Может быть, это и хорошо, что буря здесь прошумела, – услыхала Маргарита, поднимавшая в это время с отцом и тетей Софи поваленные портреты, слова кучера, сказанные вполголоса работнику. – Привидение ищет выхода. Я сам десять лет тому назад видел собственными глазами, как закутанная в белое покрывало фигура пронеслась, как облако, из коридора в этот угол, словно хотела вырваться на свободу. Как бы не так! Здесь все было крепко забито досками и облако разбилось о стены. Это все та же история, которая продолжается со смерти несчастной женщины, ее душа никак не может попасть на небо. Ну, будь тут хоть какая-нибудь щелочка, куда бы она, бедная, могла проскользнуть, было бы хорошо, пусть бы она, наконец, успокоилась. Сквозной ветер доносил каждое слово, и гордого коммерции советника, вероятно, сильно рассердила критика его предков в устах слуг. Маргарита видела, как он поднял сжатый кулак, будто хотел ударить говорившего, но ограничился только сердитым окликом:

– Что же вы! Пошевеливайтесь!

Испуганный кучер приставил лестницу, влез к окошку и забил его, насколько было возможно.

Маргарита вышла из коридора и на минуту подошла к ближайшему окну галереи. Она вдруг увидела около себя отца, между тем как работники неслышно прошли за их спиной к выходу. Он тяжело положил руку на плечо дочери и указал на неподвижный луч света, лежавший на картине.

– Он лежит так тихо среди общего волнения, так спокойно, как сами обитатели нашего аристократического верхнего этажа. Если бы они знали! Завтра там, наверху, разразится буря, такая же страшная, как та, от которой теперь трясется весь дом.

Тетя Софи вышла в это время из коридора, и он замолчал.