К концу смены мы мокрые, измученные. Незатейливый стол, приготовленный нашим поваром, кажется королевским пиром. Веселые шутки. Смех. Но главная наша отрада — это небольшой пруд и бьющий из-под земли артезианский колодец. Здесь мы резвимся как дети. Лариса купается с шумными девчонками, как с подругами, словно и не было напряженного трудового дня, как будто не ругалась час назад с администратором, который не смог обеспечить группу продуктами, не отчитывала костюмера, забывшего принести на площадку нужную одежду. Любуемся красным закатом, слушаем голоса пустыни. А утром снова работа: опять жара, беспощадное солнце, пыль, песок, команды, треск камеры, кассеты, перезарядка, перебранка, стоп, новый дубль и т. д.

Первый фильм Ларисы Шепитько, «Зной», принес ей первую славу, ознаменовал собой явление яркой художественной индивидуальности. Картина эта далась нам очень трудно не только потому, что это была наша первая большая работа и никто из нас толком не знал киноремесла, но еще и потому, что помимо моральных и физических сил надо было иметь веру в то, что мы сумеем снять и смонтировать фильм. Режиссер-постановщик, хрупкая, юная особа, выросшая совсем в иных условиях, взялась снимать картину о жизни людей, которых видела впервые. Более того, наступили такие дни, когда картину решено было закрыть, а потраченную сумму списать как творческую неудачу. В группе началась эпидемия болезни Боткина, которая не миновала и нашего постановщика. Прямо со съемочной площадки мы отвезли ее в инфекционную больницу, а картину «законсервировали». К счастью, Лариса довольно быстро поправилась. Вернее, не поправилась, а вернулась на съемочную площадку и, несмотря на боли в печени, со следами желтизны в глазах и на лице, продолжила съемки.

Не легче было и в монтажно-тонировочный период. Монтировали до двух-трех часов ночи, звук писали на Студии имени Горького. Бывало, что Лариса теряла сознание и мы на руках переносили ее из тонзала в медпункт. Коварный вирус оставил в ее организме следы, которые давали о себе знать все последующие годы. Получив очередную дозу инъекций и лекарств, она возвращалась и, держась за бок, продолжала работу. Бывали случаи, когда мы в процессе записи ругались, и довольно крепко. Но как только налаживалась работа, мы вновь становились друзьями, делились сокровенными мыслями. Именно в те дни к нам начал ходить стройный молодой человек. Он мало говорил, но мы чувствовали, что Лариса очень дорожит его дружбой и мнением. Однажды она спросила у меня, нравится ли мне этот человек. Я молча кивнул — он мне правда нравился. Когда Лариса вновь слегла в больницу, этот человек завершал звукозапись. Это был Элем Климов, вскоре ставший ее мужем. Мне горько сегодня сознавать: ведь жизнь распорядилась так, что Элему было суждено помогать Ларисе на первой ее картине и завершать последнюю.

Взглянув на те дни с расстояния в четверть века, я убеждаюсь, что работа над «Зноем» была большой жизненной школой не только для Ларисы, но и для всех, кто с ней работал. Не лишне здесь напомнить, что Болот Шамшиев, снимавшийся тогда в роли семнадцати лет него Кемеля, ныне — один из видных кинорежиссеров страны, народный артист республики, лауреат Государственной премии СССР; помощник режиссера Динара Асанова сняла несколько интереснейших фильмов, стала одним из ведущих режиссеров «Ленфильма»; ассистент режиссера Геннадий Базаров — видный кинематографист, заслуженный деятель искусств республики; Клара Юсупжанова — кинодокументалист. Да и я вынужден признаться, что именно работа с Ларисой пробудила во мне подлинную любовь к кинотворчеству. Тогда я понял, какой это тяжелый, сложный и в то же время благородный труд, требующий отдачи всех твоих моральных, духовных и физических сил, требующий мастерства, терпения и борьбы, и как прекрасен тот час, когда приходит победа.

Впоследствии мы часто встречались с Ларисой в Москве и других городах на кинофорумах и прочих мероприятиях, пристально следили за творчеством друг друга, интересовались жизнью друг друга. Помню, как она смотрела мою одночастевую документальную ленту «Это лошади». Когда зажегся свет, Лариса подошла ко мне и молча пожала мне руку, в больших глазах блестели слезы. А потом, когда на экран вышла моя картина «Небо нашего детства», она обняла меня по-братски и сказала: «Молодец, недаром я тебя боялась». Мы посмеялись и, кажется, оба невольно вспомнили пески Сарго, зной и артезианский колодец. Признаться, мне было больно слушать от Ларисы беспощадную оценку моего фильма «Красное яблоко». «Наконец-то ты сделал плохую картину», — сказала она. Я немного растерялся, но надо было как-то выкручиваться. «Не могу же я все время мчаться на предельной скорости по рытвинам и ухабам», — ответил я, и напряжение было снято.

В картине «Зной» маленький Кемель восстает против сильного, уверенного в себе Абакира и побеждает, так как юноша силен духом, уверен в своей правоте. Эта мысль звучит почти во всех последующих картинах Ларисы. Но, пожалуй, вершиной восхождения ее веры и ее правды был и остается образ Сотникова, который звучит гимном непобежденному духу человека; в нем наиболее ярко выразилась художественная и человеческая позиция Ларисы Шепитько. Так что «Зной» был, видимо, своего рода камертоном, который своим точным звуком задал верный тон всему ее творчеству.

Я счастлив, что человеческий гений изобрел кинематограф, который может остановить время. В картине «Зной» навсегда застыла наша юность — юность большого и яркого художника Ларисы Шепитько. Остановилось мгновение, которое было поистине прекрасным.

В жизни все откладываешь на потом, в смерти «потом» не бывает.

Когда трагически оборвалась жизнь Ларисы Шепитько, я думал только об одном: почему так мало видел ее, почему в нашей суете не успел хоть раз по душам поговорить с ней, почему так редко звонил без дела, так мало общался по делу, которое — и суть и смысл нашей жизни… Почему у меня нет от нее писем, почему я сам никогда не написал ей…

Сейчас, когда решился на бумаге вспомнить о ней, понимаю, что встречи наши были отрывочны и случайны, слова необязательны — мы так и не собрались сказать друг другу о том, что болит, чем каждый из нас мучился. Блуждая в своих проблемах, мы не успели выйти на ту площадку, где бы они сблизились, хотя бы на минуту стали общими. А ведь мы заняты одним делом, и в этом деле у нас было столько общих болевых точек… Как же мы не встретились на них, не объединились и, кто знает, может быть, и разошлись бы, но разошлись связанными исповедью, откровением души? Нет, не было этого, хотя, казалось, вот-вот должно было произойти. Мы были, что называется, в пути друг к другу, да я не ускорил шаг, зато судьба поспешила — на взлете, на подъеме жестоко оборвала жизнь Ларисы.

Инна Чурикова тогда сказала: «Знаешь, Глеб, у меня такое чувство, будто в атмосфере пробили дырку и туда что-то уходит, а забить нечем…»

Незаменимых нет? Чушь! Это античеловечная, антигуманная позиция. Любой человек неповторим. Лариса Шепитько была УНИКАЛЬНА! Я не знаю ни одной женщины, похожей на нее. Именно ЖЕНЩИНЫ, потому что первое впечатление — это было потрясение от ее красоты. Сначала и прежде всего — красота, а потом уже начинаешь понимать ее отторженность от собственной красоты, ее независимость от своей внешней уникальности. Но первое впечатление: «Боже, до чего хороша!»

…В Западном Берлине шла пресс-конференция — фильм Ларисы Шепитько «Восхождение» получил «Гран при». Большая комната набита людьми — не продохнуть. В глубине, за большим столом сидела… королева, «суперзвезда», победительница конкурса красоты, ради которой собралась эта разношерстная фестивальная публика. Надо сказать, что я не оказался исключением — опять, уже в какой раз, был потрясен ее красотой. Конечно, она понимала и всегда знала, что незаурядно красива, и наверняка могла бы стать актрисой, но не стала.

Я долгое время не понимал почему. Почему не актриса, не кинозвезда? И в конце концов понял: даже самая большая роль не смогла выразить ее так полно, как авторский фильм. Именно авторский. Не случайный, а ею задуманный, выстраданный — отсюда и победы и неудачи. Отсюда постоянная борьба за свое место в искусстве, за свое, индивидуально обозначенное место, что трудно. Трудно для себя, неуютно для других. Может, поэтому всегда казалось, что она держит защиту, в любую минуту готова отразить удар, ждет удара даже тогда, когда, казалось бы, ждать его неоткуда. Эту дистанцию между собой и собеседником она устанавливала сразу, и не каждому удавалось ее преодолеть. Но в этом не было ожесточенности, озлобленности, не было и, как многие думали, гордыни — Лариса не нападала, она защищалась. Она заранее спасала то, что хотела выразить своим искусством, и эту борьбу начинала задолго до того, когда наступила реальная для нее необходимость. Хуже всего, по-моему, ей было тогда, когда она не работала. Когда не знала, что делать, или только нащупывала. Но, начав работу, она преображалась — это был ее праздник, ее женская вольница, ее могучая человеческая стихия. Она любила всех, кто работал рядом с ней, но требовала от них такой же отдачи, такой же неистовости… И ненавидела всех, кто мешал, отставал от нее, а соответствовать ей было нелегко, как и всякому одержимому делом человеку.