Августин вздрагивал от мерного стука пустых пивных ящиков, всхлипов продавщицы, перебиваемых истеричными голосами из милицейской рации. Праздник плоти продолжался не дольше двадцати минут. Потом в ларьке наступала тишина, только протяжно, как дервиш на базаре, выла дежурная волна в милицейской рации. Утолив любовный голод, Начальник по-хозяйски с оттяжкой хлопал дверью и уходил ловить воров и заблудившихся алкоголиков, прихватив банку немецкого пива. И наступало самое страшное.

Продавщица, здоровая хохлушка, год назад приехавшая на заработки да так и осевшая в столице, выходила из ларька, ненадолго скрывалась в темной подворотне, а потом прямиком шла на приступ Августина. Ее крепкому женскому телу, выращенном на галушках и варениках с вишней, еще не забывшему духоту и томление летних ночей, когда над всей Малороссией, задыхающейся в аромате яблоневых садов, висит полная луна, освещая путь нечисти и бурсакам, хотелось любви. Ей было мало судорожных милицейских объятий, она хотела любви горячей, как стакан горилки с перцем, и терпкой, как смертный грех.

Августин, как мог, отбивался от полных молочных рук, тянувшихся к нему из амбразуры окошка, из последних сил держал кованную дверь, сотрясаемую ударами крутых бедер хохлушки. Он представлял, как горят ее щеки, как мерно, словно два колокола, колышутся в такт ударам огромные теплые груди, как горят бесовским огнем карие глаза, и до крови раздирал пальцы о щеколду.

Сладострастная битва с грехом источила силы Августина. Он знал, что неизбежное должно случиться, страшился и желал этого одновременно.

Настоятель задул свечу и толкнул ногой дверь. Оба сразу же зажмурились от резкого дневного света.

- Хвала тебе, Господи, приперлись. - Он опустился на теплые ступени и похлопал сухой ладошкой рядом с собой. - Садись, Августин, перекурим. Потом загрузишься.

Августин покорно сел, расставив сумки по бокам. Солнце приятно грело лицо.

- Заменить тебя некем, ты пойми. - Настоятель чиркнул зажигалкой "Зиппо". Августину сигареты не предложил, знал, тот не курит принципиально.

- А как мне быть?

- Терпи. Молись, если помогает.

- Она когда- нибудь ларек перевернет, а мне отвечать.

- Не бойся, не перевернет. Ты думай, что делаешь дело богоугодное. Можно сказать, за веру страдаешь. Ведь вера, она от греха идет. А грех от слабости. Слаб человек плотью, а по сему грешить долго не может. Наблудившись и перепив, в тоску впадает, а через нее - в сомнения. А как сомнения в себе побороть?

- Только верой, постом и покаянием. А дает это только Церковь, подхватил Августин давно выученное наизусть.

- И сие есть истина, Августин! - От долго сидения в подвале, где была оборудована студия, лицо Настоятеля стало нездорово-землистым, а глаза от непрерывного смотрения на двадцать мониторов, в которых с разной степенью азарта совокуплялись тайно нанимаемые для "жесткого порно" монашки, стали красными, с комками белесого гноя в уголках век. Он с трудом встал, принялся растирать поясницу.

- Теперь слушай дело, Августин, и не перебивай. Кассеты с крутой порнухой прячь надежнее, мне надоело каждому патрулю отстегивать. Легкую эротику ставь аккуратно в ряд, чтобы сиськи-письки можно было разглядеть. А не в навал, как у тебя. Да, подойдет братва, скажи, что башли подгоним в субботу. Сам лишних базаров не трави, ты им никто и звать тебя никак. Подрежут за базар, на больничный не расчитывай. Понял?

- Угу, - кивнул Августин.

- А с хохлушкой твоей... А-а- эх. - Настоятель с оттяжкой зевнул, щепотью перекрестил рот. - Грех, конечно. Но, думаю, не так уж велик он будет, если ты ее завалишь. Бог милостив, отмолишься. А вот ежели она нам ларек завалит, даже я перед братвой не отмолю. Думай сам, я тут не советчик.

- Хорошо, Настоятель, я подумаю. - Августин склонил голову, солнце горячей ладошкой шлепнуло по тонзуре.

Часы на башне пробили полдень. Последний протяжный удар поплыл над крышами города.

Августин закрыл глаза и блаженно улыбнулся. До грехопадения оставалось двенадцать часов.

Рыцарь и Меняла

Сквозь амбразуру окошка в подвал врывался узкий луч лунного света. Там, где он разбился о шершавую стену, Рыцарь старательно нацарапал свой герб орла несущего шит. Острый кинжал легко входил в мягкий камень, рисунку предстояло жить долго, возможно, даже пережить автора.

Время тянулось в такт ударам вонючей влаги, капающей с потолка. Луна продолжала свой путь по небу, равнодушно освещая уснувший город. Луч сиреневато-призрачного света сдвинулся, и теперь Рыцарь различал лишь вторую часть девиза на перевязи, пересекавшей шит: " ... ценю добродетель". Те, кто придут в этот подвал смогут прочесть всю надпись целиком: " Презираю богатство, ценю добродетель".

На улице громко хлопнула дверь, и в ночной тишине отчетливо стали слышно сухое и мерное похрустывание камешков под тяжелыми каблуками. Наглые шаги уверенного в своей силе и безнаказанности человека. Первый стражник начал свой обход.

Рыцарь прижался щекой к холодной стене и закрыл глаза. Оставалось минут пять.

Когда вновь распахнулась дверь, и в потоке света, вырвавшегося из подъезда возникли три черные фигуры, Рыцарь уже стоял у окошка широко расставив ноги, расслабленные пальцы нежно поглаживали цевье арбалета.

" Бог - есть любовь. Я люблю всех и вся, потому что это угодно Богу, который есть Любовь. Я люблю тебя, арбалет, потому что верю тебе. А Любовь невозможна без веры. Я люблю тебя, стрела, готовая сорваться в темноту посланницей моей воли, потому что готовность служить другому, не требуя награды, и есть Любовь. Я люблю тебя, грязный похотливый Меняла, продавший душу за пригоршню золотых монет, распираемый гордостью, что можешь купить на них такие же мелкие и грязные душонки, как твоя. Но я люблю тебя, люблю таким какой ты есть. И в моей любви нет жалости. Сейчас я, арбалет, стрела и ты сольемся в одно целое. Это и есть любовь - искусство слиться с другим", шептал Рыцарь, ловя коротконогую фигуру Менялы в перекрестье ночного прицела.

Повинуясь мимолетному желанию, он чуть было не вогнал стрелу в пах Меняле. Представил, как это будет больно и до одури обидно, когда кованная сталь разорвет распухшие, еще теплые и влажные после ласк любовницы гениталии. Но тогда бы пришлось добивать Менялу вторым выстрелом, а он по условиям контракта уже был расписан. Третьего выстрела ему не позволит стража. Уже после второго спертый воздух подвала разорвут рикошетящие от стен пули.

Рыцарь вздохнул, как ребенок под строгим взглядом родителя вынужденный отказаться от сладостей, и перевел прицел на голову Менялы.

Тяжелая стрела, жадно чмокнув, врезалась в горло Менялы, раздробила шейные позвонки и, перемазанная кровью, вырвалась наружу. Она еще сохранила энергию полета и жажду убивать. Оказавшийся на ее пути стражник, охнул и прижал к груди злую стальную птицу, впившуюся горячим клювом в самое сердце.

Рыцарь привычным движением переломил арбалет, вложил новую стрелу и, не целясь, послал ее в блестящий полированный передок "Мерседеса".

Машина с достойным Прекрасной дамы именем - Милосердие, издала жалобный вдох. Стрела, искорежив металлические внутренности, ворвалась в ее сокровенное, благоухающее дорогими сигаретами и благородными духами нутро и до самого оперения вошла в теплую и нежную, как у спящего жеребенка, кожу заднего сидения.

" Свершилось", - произнес вслух Рыцарь.

Он подбежал к стене и кинжалом нацарапал латинские буквы. V. D. S.A. *

Стражники уже пришли в себя, и две пули, ворвавшиеся в подвал через узкое окошко срикошетили от стены, осыпав его из без того бледное лицо известковой пылью.

Рыцарь улыбнулся. У Менялы сейчас медленно, тягучими смоляными сгустками сочится вязкая черная кровь. Если бы попали в него, из аккуратных круглых дырочек наружу, как вино из мехов, рванулась бы горячая священная влага. Он дал им шанс узнать, какая она - кровь рыцарей, а они им не воспользовались. Теперь он имеет право уйти...