— И все-таки. У Федора родители здоровы?

— Они не тут живут.

Василиса обтекала вопрос о стариках. У Корнея Павловича под ложечкой засосало: не прячут ли они Федора, не отсюда ли уклончивость Василисы? Но, с другой стороны, почему они не помогают невестке? Ведь ей действительно не позавидуешь… Нет, тут какие-то свои отношения. Старые.

— От Федора есть какие известия?

— Как уехал с учебы на войну, так и все… Пропал.

— Не понял вас. Как пропал? Куда?

— Куда на войне убитые пропадают. В землю. — Повлажнели глаза.

— Откуда известно? Почему вы решили, что он на войну поехал после учебы? Это ж военная тайна.

— Бабы гадали на картах. И выпала нашим мужикам дальняя дорога.

Пирогов искренне хмыкнул. Надо ж, чем больше и ближе горе, тем доверчивей и суеверней человек.

— Карты — это авторитетно. — Прошелся по комнате, переступая «пятаки». — С учебы-то писал он?

— Три письма. А потом уж перестал.

— Последнее давно получили?

— Больше как две недели, считай.

— Можно взглянуть на него? По картам я не умею, а вот если по руке…

Она задумалась. Корней Павлович испугался: вдруг заподозрила его скрытое намерение? Но она не заподозрила. Как во сне, оглянулась, взяла с комода старый, потрескавшийся ридикюль, порылась в бумагах, достала несвежий, залапанный треугольник. Пирогов осмотрел его снаружи. Сразу обратил внимание на почтовый штемпель. На городском значилось девятое число. На местном четырнадцатое.

Ему сделалось вроде как не по себе. В ориентировке сказано: седьмое. Ошибка? Описка?

На тыльной стороне треугольника не оказалось штампа «Красноармейское — бесплатно». Не было штампика военной цензуры, что само по себе было не просто упущением для войсковой почты, но и должностной халатностью.

— Как оно пришло? Вы достали его из почтового ящика?

— Не-е… Почтарка наша, Шурка, принесла. И рублевку стребовала.

— Доплатное письмо?

Отправления без марок почта вручала адресатам в руки в обмен за наличный рубль. Это было законно на территории всей страны. Почему именно рубль — этого никто не знал да, поди, и не задавался таким вопросом. (Почтовая марка была более чем в три раза дешевле.) Видимо, связисты считали, что тройная цена быстрее дисциплинирует охотников переписываться. Но охотники не проявляли большой сообразительности. Хуже того, среди них укоренилось мнение, будто доплатное письмо надежней, чем обычное с маркой: какой резон почте терять рублевку… Пользовались «доплаткой» и шутники. Наметив «жертву», они ежедневно подсылали ей рисованного петуха с подписью типа: кукареку — рубля нету.

Такая история. И понял Пирогов, что письмо было опущено в ящик «потом», после того, как Якитов бежал из части… Что ж, оно могло содержать ответы на многие вопросы.

Корней Павлович развернул треугольник. Заглянул в него. Спохватился — не переусердствовал ли, не поспешил ли для простого любопытства и протянул его Василисе.

— Если можно, прочтите. Вслух, для меня.

— Да уж читайте. И я с вами послушаю.

Письмецо было коротенькое: набор поклонов теткам, дядькам, бабкам, свояченице, свахе, крестному, крестной. «О родителях не вспомнил, — заметил Пирогов. — Что-то у них сложное в родне». Дальше Федор сообщал, что жив, здоров, спрашивал, как растут мальчишки, сильно ли озоруют. И лишь в самом конце, как крик, как стон: наткнулся рылом на кулак, жить не хочется.

— Что за кулак?

— Предчувствие было ему. — Василиса снова промакнула слезы.

— Да нет, пожалуй, не предчувствие. Тут какая-то беда случилась. Что-то нехорошее — верно! Рылом — на кулак. До письма было это.

Василиса залилась плачем, запричитала тоненько. Ничего-то не поняла, но как измучилась, как не ожидала хорошего для себя, так и не почувствовала ничего утешительного из того треугольника. И сразу, как цыплята на кудахтанье квочки, в дверях показались мальчишки. Они были похожи, видимо, на отца. У Василисы волосы серо-пепельные с завитушками у висков, лицо продолговатое, глаза, как два замутненных озерка; взгляд нетвердый, уклончивый, будто стыдливый. А пацаны черноволосые, смуглые, мордашки широкие — кошачьи, глазенки цыганские, быстрые, смышленые, глядят бесстрашно, в упор.

Пирогов попытался представить по ним Федора. Увидел энергичного, строптивого — не перечь, а то вспыхнет и не скоро прогорит. Матери и отцу не уступает… Только как это увязать с дезертирством: трусостью, низостью, предательством?

Оглядел стены — нет ли портрета или фотографии. Увы! Лоскутные коврики над кроватями, зеркало в старинной резной раме, круглая тарелка репродуктора, часы-ходики… Небогато жили, наперед не копили. Может потому и дал Федор деру, что защищать нечего ему?

— Ладно, — сказал Корней Павлович. — Перестаньте слезы лить. По живому-то… Живой он. Живой, слышите?.. Успокой-тссь. Я поговорю с мастером, уладим сегодняшний день, но вы уж в дальнейшем постарайтесь сдерживать себя. Всем нынче трудно. А теперь о деле… Ваше заявление о пропаже коровы. Ищем, но пока утешить вас нечем… И второе, к нам прибилась партия эвакуированных из Ленинграда. Женщины, дети. Им негде жить.

Он сделал паузу, наблюдая, как она отнесется к его словам. Она истолковала заминку недостаточным ее вниманием, подняла на него глаза, кивнула, хотя он еще не сделал предложения.

— Нам необходимо расселить их, — продолжал Пирогов. — Мне кажется, у вас могла бы остановиться… женщина с ребенком.

— С ребетенком? — ахнула она. — Свои вон…

— А мы вам такую… няньку лет десяти.

Василиса подумала. И согласилась.

— Только вы их придержите чуток. Срам хоть уберу в избе.

«Якитова дома нет. И не ожидает его Василиса. Иначе заупрямилась бы. Не приняла бы посторонних…»

Брюсов протянул четыре больших листа, исписанных с двух сторон. Бумага была из какого-то учетного журнала, специальной амбарной книги, исчерченной вдоль и поперек. Частая клеточка, к тому же «жирно» обрамленная, рябила в глазах, отвлекала внимание.

Корней Павлович на первой странице дважды прерывал чтение, часто моргая, смотрел на Геннадия Львовича.

— Где вы такую бумагу взяли? — спросил досадно.

— У дежурной, товарищ Пирогов.

— Головоломка, а не объяснительная. Ребус.

Дочитав наконец, он прошел к карте, разыскал без труда Харьков, чернильную дату под ним: 24. 10. 41.

— Брюсов, мне не совсем ясно, где вы были с октября прошлого года. Мы оставили Харьков в конце октября. А в вагон к ленинградкам вы сели в начале июня. Нынче уже. Где вы были… росемь месяцев?..

— Там, — Брюсов указал на объяснительную. — Там это есть… Хотя, конечно ж… Извините… Мы стояли севернее Купянска. На вашей карте его едва ли надо искать… Городок не очень большой. Но станция… Нас таких много было. Больше тысячи. Честное слово. Мы с армией отошли от Харькова. А как армия остановилась, мы тоже остановились. Не все, правда. Но кое-кто… Мы не хотели верить, что надолго отдали Харьков. Думали, ну неделя-другая, и вернемся по домам… Ждали. Ждали и работали… Жили в деревне Мостки. В брошенной хате. Жители отошли на восток. Немцы приблизились — слышно было, как пулеметы строчат… Здесь нас — человек сорок — и мобилизовал дивизионный сапер. Майор Бахтин. Переписал в тетрадку, поставил на армейский стол и заставил рыть укрепления. И мы рыли. Окопы, рвы, надолбы ставили. Да вот же! — Он протянул руки ладонями вверх. Они были не столько грубые, сколько рваные. Именно рваные ладони человека, не привыкшего, но вынужденного управляться топором, лопатой, ломом, киркой.

— Все восемь месяцев вы были там?

— Семь с небольшим. Потом месяц ехал.

— Как вы оказались в Вологде?

— Это было невероятней всех приключений Синдбада-морехода… До Рязани добирался поездами с тремя пересадками. От станции Купянск через Лиски, Воронеж, Мичуринск. Мука, а не дорога, товарищ лейтенант. Дважды на товарняке. От часового прятался. Как жулик. Стыдно вспомнить… От Рязани — машиной. Мимо Москвы, через Ярославль… Из Рязани под Ленинград переезжал отдельный дорожно-эксплуатационный батальон. Полста машин и разной другой техники. Я познакомился с командиром. И он взял меня.