И деньги положил: наверное, у нее туго сейчас. Да и для достоверности: на случай сомнений в почерке.

Потом немного постоял. В лунном свете белели снега на его полотнах. А открытая вода казалась совсем черной и таинственной. Никогда еще Андрей не видел своих работ в лунных лучах — и при таком освещении они ему тоже понравились.

Ночью легче вспоминается, что земля — космический корабль. И тогда собственная судьба соизмеряется со звездной бесконечностью — и наступает успокоение.

Да, все хорошо.

Тишина в душе.

Ну все. Хватит. Простился.

Когда ехал обратно, было такое чувство, будто только что написал заново все те холсты, что в мастерской.

А засыпая на старом диване, подумал, что Алла сочтет его набег оскорблением: бросился среди ночи не за нею, а из страха за картины. Из навязчивого страха, надо признать. Прошел мимо двери — и не подумал войти. И в записке ни слова об ее уходе. Да, оскорбится — ну и пусть…

Сон его был легок. Наутро заявился Витька Зимин.

— А где Алена?

— Побежала по делам.

— Ладно, я, собственно, к тебе, а не к ней. Да не пугайся, старик, я завтра уезжаю. Дают командировку на Самотлор, и на три месяца мастерская твоя. Единая и неделимая. Живи тут в подполье.

Андрей был поглощен тем, чтобы не выдать перед Витькой свою умирающую руку. Рукопожатия при встрече удалось избежать, а теперь он ее старательно пачкал краской: готовился извиниться, когда надо будет прощаться. Потому поблагодарил довольно небрежно. Но Витька никогда не придавал значения китайским церемониям.

— Самое главное, у меня к тебе дело, старик. То есть просьба. Я, конечно, понимаю, что ты завален работой, но тут такое дело. Понимаешь, у меня есть дядюшка — академик. Это все глупости, даже как-то неловко: дядя-академик. Как развязка в комедии: является богатый дядюшка и все устраивает! Я потому никогда не говорил. Тем более — физик, современный бог. Но я никогда через него ничего — так что чист в этом смысле. Но тут он сам ко мне. В общем, у него любимый ученик, молодой гений-теоретик и все такое. И вдруг неизлечимо болен. Полная безнадёга. Врачи дают год, максимум — два. Болезнь — ты о такой не слышал никогда: какой-то боковой склероз…

Андрей сразу же вспомнил: на «Индигирке» третий помощник был математик-любитель. Совсем рехнулся на этом деле. И все писал статью про закон парности, всем надоел, просил собирать для него парные случаи. И насобирал-таки порядочно. У него это и с антимиром увязывалось — ну, рехнулся человек.

— …Короче, старик, вся надежда на тебя. Там уже прослышали: вынь им тебя да подай. Я понимаю: к тебе уже на два года запись, у всех случаи. Но напиши его без очереди, а? Мой дядя иначе жизнь не понимает: чуть что — не меньше чем к министру. Я-то ко всему этому — сам знаешь. Но если им легче… Сознание выполненного долга…

— Хорошо.

— Точно? Ну, благодетель! Когда ему прийти?

— Через час.

— Ну! Ты прямо факир и йог. Любимый ученик Рабиндраната Тагора. Тогда я побежал звонить!

— Как звать его? Чтобы кого-нибудь другого не написать по ошибке.

— Володя Вирхов. Ну, старик!.. Короче, если тебе по знакомству нужно устроить какую-нибудь физическую теорию — они все у вас вот здесь!

Витька поднял сжатый кулак. И этот жест заменил собой рукопожатие, так что и не пришлось извиняться за испачканную руку.

Ну вот, все в порядке: нашелся еще один объект, на кого есть смысл излить излучение.

Володя Вирхов оказался именно таким, каким полагается быть молодому физику-теоретику: вытянутая голова, высокие залысины, бледные губы. Поэтому казался выше своего роста: выглядел на все сто восемьдесят, хотя вряд ли дотягивал и до ста семидесяти пяти. Держался отчужденно и, пожалуй, стеснялся, что прибегал к такому средству. Скорее всего на портрете настоял академик и любимый учитель или даже жена любимого учителя. Да и не так уж Володя Вирхов был напуган своим безнадежным положением — нет, не рисовался спокойствием, а действительно не так уж был напуган: страх — он лиловый, а в Вирхове Андрей не видел лилового свечения.

Молодой гений уселся, осмотрелся и сразу задал бестактный вопрос:

— Вы левша?

Вот так. Жена чуть не за десять дней не удосужилась заметить, что у Андрея не действует рука, друг заходил — тоже не до того ему. А этот отчужденный теоретик с высокими залысинами и бледными губами все разглядел сразу — Андрей еще не успел взяться за кисти.

— Да, если не возражаете.

— Чего мне возражать. Просто я считаю, что левши — одно из проявлений нестабильности человека как вида и, следовательно, продолжающейся эволюции человечества.

— Если я проявление эволюции, то лестно.

— Как мне себя вести? Сидеть совсем неподвижно? Я, знаете ли, никогда еще не заказывал своих портретов.

— Ну зачем же неподвижно. Держитесь естественно. Разговаривайте. Расскажите, например, о своей работе. Вы ведь выдвинули какую-то новую теорию в физике? Изложите, если, можно, доступно моему разумению.

Андрея мало интересовала теория молодого гения. Но когда тот станет рассказывать, то поневоле увлечется, появится живое выражение вместо этой маски.

— Все можно изложить доступно. А чего нельзя — то обычно шарлатанство.

— Вот и давайте.

Пока здоров, здоровья не замечаешь. Такое простое и каждодневное действие: выдавить краски на палитру. Повторяется с неизбежностью утреннего умывания. А с одной рукой становится целой проблемой. Андрей, злясь на омертвевшую руку, отвинчивал крышки у тюбиков — очень это трудно однорукому! — а теоретик между тем читал целую лекцию:

— Прежде всего нужно уточнить, моя это теория или не моя. В современной науке это каждый раз сложный вопрос. А этика требует. Всегда найдется эрудит, который заявит: «Еще Аристотель…» или: «В переписке Декарта… В архивах Макса Планка…» Так вот, что-то такое было еще у Циолковского. Но разница в том, что у него на жюльверновском уровне, а у меня уже, пожалуй, вполне строгая гипотеза. Если считать, что строгость гипотезы пропорциональна количеству в ней математики. У меня математики на целого Лобачевского. Но для вас я ее, естественно, опущу. А речь идет о новом взгляде на эволюцию вселенной. О том, что человек — не плесень, зацветшая на маленькой провинциальной планетке, а главный фактор космической эволюции. Видите ли, я убежден, что человек — не венец творения, а как раз наоборот: мы находимся еще только в самом начале эволюции. Живая материя, а теперь вот мыслящая — такие же равноправные физические состояния вещества, как плазма или твердое тело. В этом суть: мы, наш мозг, — не какое-то особое биологическое царство, а закономерное физическое состояние вещества, так же как одинаково закономерны лед, вода и пар. Так вот, человек неизбежно будет расселяться во вселенной, масса мыслящей материи будет колоссально расти, и в какой-то критический момент — тут у меня всякие заумные вычисления — произойдет скачок! Ну для понятности вспомните о критической массе урана. Итак, произойдет скачок — и целая галактика станет мыслящим объектом, единым сверхсуществом, если хотите. Ну а постепенно этот процесс захватит другие галактики, всю вселенную. Конечно, единичное сознание при этом растворится в общем. Впрочем, если вас это пугает, то произойдет сей интеллектуальный взрыв достаточно нескоро.

Все-таки рассуждения молодого гения неожиданно заинтересовали Андрея, так что он даже невольно задал вопрос:

— А какой смысл во всем этом?

— Что значит «какой смысл»? Это не вопрос. Я считаю, что это неизбежный путь эволюции вселенной, так же как известны и неизбежны, скажем, пути эволюции звезд. Так можно спросить: а какой смысл в появлении красных карликов? Хотя и смысл вполне явный: преодоление тех законов термодинамики, которые нам пророчат победу энтропии, или, как иногда выражаются, «тепловую смерть вселенной». А сверх этого — нечто необычайно яркое, грандиозное, чего мы сейчас и вообразить не можем. Ну, вроде как муравей абсолютно не может вообразить духовной жизни человека — и объяснять ему бесполезно.