— Здравствуйте, доктор.

— Здравствуйте. Садитесь, прошу вас.

Я предельно вежлив. И не только из-за моей воспитанности. Даже и не из корысти: не давать больным повода повышать голос. Сокровенная причина моей изысканной вежливости — самооборона. Пока я каждому больному говорю: «Садитесь, прошу вас», а не буркаю: «Садитесь», продолжая писать; пока прошу: «Будьте добры, разденьтесь», а не бросаю через плечо: «Раздевайтесь!»; пока я напутствую: «До свидания, надеюсь, вам станет лучше», а не кричу в присутствии еще только собирающегося встать больного: «Следующего давайте скорей!» — до тех пор я сохраняю мою непричастность рутине. Старомодной учтивостью подчеркиваю, что я здесь чужой, временный.

Элегантный пациент приподнял сзади пиджак и сел очень прямо. Глаза у него красные, дышит он приоткрытым ртом.

— Что вас привело ко мне?

— Жалобы у меня банальные, сейчас чуть ли не у всех такие: насморк, головная боль, общее недомогание.

— Кашляете?

Мужчина задумался, видимо припоминая свои ощущения и желая оценить их предельно объективно.

— Не знаю, можно ли это назвать кашлем. Мне кажется, кашель — нечто непроизвольное. Вы, доктор, поправьте, если я ошибаюсь.

— Нет-нет, я с вами согласен.

— Итак, кашель мы относим к непроизвольным актам, а я последние дни непрерывно чувствую как бы комок в горле и пытаюсь вытолкнуть его движениями, со стороны напоминающими кашель, но, согласно нашему определению, это не кашель, так как движения эти, я подчеркиваю, произвольны.

— Как ваша фамилия?

— Говоров.

Антонина Ивановна подала мне карточку. Карточка для поликлинического врача — все равно что трудовая книжка для кадровика: в ней послужной список болезней. На первой странице  п а с п о р т н а я  ч а с т ь, то есть как зовут, где живет, кем работает. Я смотрю сюда и сразу называю больного по имени-отчеству: трюк несложный, но действует хорошо — от неожиданности пациенты добреют. Ну, а кем работает, я и без шпаргалки примерно определяю: когда перед тобой проходит по шестьдесят человек в день и каждого нужно хоть немного понять, очень быстро начинаешь многое постигать с первого взгляда. Прошу помнить, что прототипом Шерлока Холмса был врач, а отнюдь не сыщик.

— Вы, Степан Аркадьевич, мерили сегодня температуру?

— Утром было тридцать семь и два.

Мы на слово не верим, и будь на месте гладкоречивого Говорова кто-нибудь попроще, Антонина Ивановна сразу выставила бы его в предбанник с градусником, но крахмальная рубашка и вводные предложения ее смутили. Я приложил руку к высокому лбу Степана Аркадьевича: лоб был теплый и чуть влажный.

Стыдно признаться, но мне уже все ясно, как ясно было и Говорову еще до того, как он ко мне вошел. А стыдно потому, что начинаться такими симптомами могут теоретически многие болезни, и сейчас я должен внимательно осмотреть, ощупать, прослушать больного, очень подробно расспросить, назначить некоторые анализы, затем все это сопоставить и явить изумленной поликлинике свой диагноз — плод наблюдений, врачебного мышления и пяти лет обучения. Но дело в том, что в эпидемию такие жалобы в девяноста девяти случаях из ста означают грипп, а если вдруг и выпадет этот несчастный сотый случай, вряд ли я за отпущенные мне на человека минуты открою истину. И, конечно, некоторые болезни так и остаются нераспознанными, идут под маркой гриппа и даже благополучно вылечиваются, ибо лечит в конце концов природа. Ну а на худой конец — болезнь разовьется, и тогда-то ее легко будет узнать. Так что, не тратя времени, я мог бы констатировать грипп, назначить стандартное лечение и со спокойной совестью приниматься за следующего, но…

— Разденьтесь, пожалуйста, я вас послушаю.

Я никак не могу не торопиться, но я по крайней мере стараюсь свою торопливость скрыть, ведь врачебное внимание — такое же лечебное средство, как тетрациклин, а при легких недомоганиях — сильнее, чем тетрациклин. Поэтому я обязан перед каждым пациентом проявить заинтересованность, которая на самом деле возникает у меня дай бог в одном случае из десяти.

— Ну что же, Степан Аркадьевич, у вас грипп.

— Вполне естественно: последнее время на занятиях я обменивался со студентами не столько мыслями, сколько вирусами.

— Вы философию преподаете?

— Политэкономию.

— Ну что же, надеюсь, через неделю вы вернетесь к обмену мыслями. Антонина Ивановна, тетрациклин, эфедрин, термопсис, больничный лист.

Что бы я делал без Антонины Ивановны?! Пока я записываю в карточку, она пишет рецепты. Мне остается только расписываться, да и то не всегда: в представлении Антонины Ивановны выстроилась иерархия лекарств — эфедрин она считает возможным подписывать сама, хотя и моей фамилией, а под отхаркивающей микстурой с термопсисом требуется моя собственноручная подпись.

Степан Аркадьевич записал в книжечку, чего и сколько раз принимать, и вышел такой же подтянутый, как вошел.

— Следующий к Бельцову! — прокричала Антонина Ивановна.

Дверь открылась почти бесшумно, из-за простынь показалась женская головка.

— Можно, да?

— Вы к Бельцову?

Ручка повертела номерок перед близорукими глазами.

— Да, тут что-то в этом роде написано.

Меня передернуло, но я сохранил радушную улыбку:

— Тогда пожалуйте сюда.

Дама вкрадчиво внесла свое молодое, но уже начавшее полнеть тело.

— Понимаете, доктор, грипп у меня, конечно, тоже, но не в нем дело.

Вступление не предвещало ничего хорошего.

— Талышева… Я так обрадовалась, увидев новую фамилию: может, хоть вы мне поможете.

Я сделал жест, означающий, что постараюсь, но всемогущ один господь бог.

А вот и карточка. Талышева Зинаида Павловна, 31 год, — а карточка пухлая и растрепанная, как у безнадежного хроника. Грипп, варикозное расширение вен… ангина… трофическая язва…

— Итак, что вас привело?

— Само собой грипп, но я уже тетрациклин принимаю, вы мне по гриппу только больничный дайте, и все. Я с вами хочу о другом посоветоваться: я замучилась со своими ногами.

— Я видел в карточке: у вас варикоз вен. Этим хирурги занимаются.

— Доктор, не отнимайте у меня последнюю надежду! Я уж не говорю о вашем поликлиническом хирурге, тот меня просто смотреть не хочет, с порога кричит: «Оксикортом мажься!» Но я и в больнице лежала, операцию перенесла: всю ногу исковыряли! Через год считайте — то же самое, будто не резали.

— Погодите, Зинаида Павловна, не волнуйтесь, давайте сначала кончим с гриппом. На что вы жалуетесь?

— Я же вам говорю: голова болит, кашляю, сморкаюсь.

— Температура?

— Тридцать семь и пять вчера было.

— Антонина Ивановна, дайте больной, пожалуйста, градусник.

Антонина Ивановна закипала. В сердцах она выдернула градусник из стаканчика с карболкой, стряхнула капли мне на рукав. Я поспешил перехватить у нее градусник и сам отдал Талышевой, чтобы Антонина Ивановна не дай бог не нагрубила как-нибудь.

— Вы, Зинаида Павловна, пока посидите за простыней, а я приму следующего.

— Но и так же ясно!

— Ну прошу вас!

— Пожалуйста!

Она удалилась, умудрившись хлопнуть за собой занавеской.

— Следующий к Бельцову!

Следующей оказалась моя повторная больная. Фамилии я редко запоминаю, но лицо и диагноз помню. Эта женщина прошлый раз меня поразила сочетанием молодого лица и старых рук.

— Здравствуйте, как ваш грипп?

— Выписываться пришла, доктор. Хватит. Конечно, слабость еще, насморка остатки, да ведь сейчас у всех насморк. Надоело дома.

Антонина Ивановна подтвердила авторитетно:

— Грипп такой в этом году: кашель и насморк долго держатся.

Выписываю я охотно. Большей частью без всякого осмотра: инстинкту пациентов доверяюсь. Выработался даже особый автоматизм выписки — в графу  о к о н ч а т е л ь н ы й  д и а г н о з  ставлю: «Тот же», в графу  п р и с т у п и т ь  к  р а б о т е  с — соответствующее число. И вся операция завершена в тридцать секунд.

— Всего наилучшего!