— Ну вот что, раз вы говорите, что плохо себя чувствуете, значит, так оно и есть. Антонина Ивановна, выпишите на два дня больничный. В диагноз для простоты поставьте грипп. Попрошу вас прийти послезавтра. Возможно, я вас проконсультирую у невропатолога. Лекарства я вам не прописываю.

— Большое спасибо, доктор. Вы очень чутко ко мне отнеслись.

— Всего наилучшего.

Она многозначительно мне улыбнулась и вышла.

Я блаженно потянулся. На сегодня все!

— Следующий к Муравлевой!

— Зря вы ей, Михаил Сергеевич. Гнать таких. Я бы лучше ползком на работу отправилась, чем выпрашивать освобождение. А еще инженерша!

— Бог с ней, Антонина Ивановна. Я думаю, она скорей агравантка, чем симулянтка.

— Кто-кто?

— Это те, кто свои болезненные ощущения не выдумывают, но преувеличивают. Тоже симптом сам по себе. Из области психиатрии. Ну, отдыхайте. До завтра!

— До завтра, Михаил Сергеевич. Завтра опять не соскучимся: одних повторных вон какая пачка да новых поднакидают.

— Следующий к Муравлевой!

Я бы не удивился, если бы встретил внизу последнюю посетительницу. Но ее не было.

После теплого, пропахшего медициной воздуха морозная свежесть на дворе особенно поразила. Бело и безлюдно. Обычно, выходя на улицу, я полностью отключаюсь от врачебных забот. Но сегодня морозный воздух не успокаивал… Может, и правда зря этой последней больничный дал? Да черт с ней, вот уж о ком не стоит волноваться!.. А как фамилия того худого длинного парня? На «п» как-то… Поляков! Выстукал у него полость, а на рентгене чисто… И тут я с беспощадной ясностью вспомнил одно занятие на третьем курсе. Рассуждали о чем-то ученом, и вдруг Щербатов спросил (он любил спросить вдруг, без связи с предыдущим):

— Ну-ка, кто скажет: какой вред от рентгена?

— Облучение, — затянули мы.

— Вздор. Нужно сто раз под рентген попасть, чтобы облучение почувствовать… Ну ладно, оставим рентген. А от кардиограммы какой вред?

Мы молчали.

— А такой, что рентгенам и кардиограммам нынче больше, чем глазам и ушам своим, верим. Рентген норовит врача вытеснить. Ладно, умный справится, умный и рентген себе на пользу повернет, а дурак с рентгеном в два раза больше дров наломает, чем дурак невооруженный…

Вот и у Полякова: рентген благополучный, а себе я не поверил. Да мало ли что рентген! Может, надо было серийные снимки заказать, меняя фокусировку, — томограмма называется; может, лаборант пленки перепутал; может, Поляков за себя знакомого послал — ему ведь на квартиру заработать надо, ради этого на все пускаются! И телосложение у него подходящее: типичный астеник — хоть на картинку. Надо было сделать строгое лицо и огорошить вопросом:

— Кого за себя послал на рентген? Приятеля?

А он бы от неожиданности сознался:

— Нет, брата.

Я в лицах представлял дальнейшую сцену, гордился своей проницательностью… но вовремя вспомнил, что на самом деле все случилось наоборот. Конечно, на Сахалине врачи тоже есть, и воздух там здоровый, но это мало утешало. А Щербатову легко иронизировать: ведь пять больных в клинике да консультирует человек десять в неделю. Послать бы его на мой прием!..

Я шел по дорожке, протоптанной между двумя сугробами. Бело и безлюдно. Противоположная сторона проспекта казалась берегом широкой реки. На просторном не по-городскому небе сияли звезды. Я глубоко вздохнул и впервые не умом, а сердцем понял, что тысячи и тысячи людей, живущих в этих огромных домах, готовы поверить мне, искать моей помощи. А я еще не привык к тому, что в меня верят.

Цех высокий, двухсветный, как в старину бальные залы, стены почти сплошь стеклянные, — с вертолета кажется, будто лежит на земле ледяной брус, посыпанный золой. Зола — это крыша, плоская бетонная крыша, площадь, а не крыша, по ней хоть на мотоцикле гоняй. С торца к прозрачному брусу прилеплена кирпичная пристройка, там бытовки, кабинеты начальства. Пристройка под той же крышей, но трехэтажная.

Раздевалки на самом верху, туда приходится подниматься по узкой блочной лестнице, только-только двоим разминуться — такие же лестницы ставят в стандартных пятиэтажных домах. Переодевшись, некоторые по той же лестнице и спускаются, проходят мимо конторки мастера и кабинета начальника, толкают заклеенную плакатами дверь, за которой скорее ожидаешь попасть в скромный кабинетик — инженера по технике безопасности, например (теперь все вышли в инженеры, и снабженцы — больше не снабженцы, а инженеры по снабжению, так что не шутите!), — но за скромной дверью не кабинетик — ах ты, простор какой! — а сборочный цех станкостроительного завода. Это удивительное чувство легкости — когда хочется вдохнуть глубоко, крикнуть, послушать эхо — появляется каждый раз, когда шагнешь один шаг и сразу, без подготовки, без перехода, попадаешь из узкого темноватого коридора в громадный аквариум, или в оранжерею для кокосовых пальм, или на стадион под крышей — одно слово: сборочный цех! Тут среди прочего собирают и карусельные станки, а за карусельным станком стоять бы мифическому титану или фантастическому жителю Юпитера, — и тем более удивительно, что управляется с махиной какой-нибудь дядя Вася, который весь-то на метр шестьдесят вытянет с сапогами и кепкой, и отлично управляется, и не лезут ему в голову никакие мифические титаны… Да, так вот некоторые спускаются из раздевалки по внутренней лестнице, проходят мимо конторки мастера, но бригада Ярыгина так не ходит. Прямо с третьего этажа есть выход на эстакаду — узкий железный балкон, тянущийся вдоль всего цеха вровень с мостовым краном; а с эстакады железная же лестница спускается вниз. Перила эстакады и лестницы выкрашены в красный цвет, как хоккейные ворота. В пересменку тихо становится в цехе, и шаги по железу грохочут: бух! бух! — и вся эстакада сотрясается под ногами шестерых мужчин; а если кто пойдет в разгар работы, когда стучат перфораторы, визжит разрезаемый металл, сухо трещит сварка, кричат снизу Оле-крановщице: «Майнай еще помалу!» — тогда не расслышит никто шагов по железной лестнице.

Кажется, они нарочно стараются бухать потяжелее: Боря Климович, самый легкий в бригаде, специально подковки набивает на ботинки. Впереди ссыпается, не держась за перила, точно чечетку бьет, Вася Лебедь. Вася отслужил во флоте, привык летать по крутым трапам, а там — не зевай, мигом лоб расшибешь! За ним Петя Сысоев. Петя служил в пехоте, но носит тельняшку и старается все делать, как Вася, получается похоже, только немного хуже; вот и чечетка по железным ступенькам смазанная выходит, каблуки иногда проскальзывают, так что страшно делается за него: не загремел бы вниз, не пересчитал бы скользкие ступеньки молодыми костями! А уж за моряками идут остальные, ступню ставят основательно, припечатывают — от них-то и происходит тяжелое «бух! бух!» — так что все слышат: идут!

Только один мог бы пройти неслышно — хоть по железному листу, хоть по скрипучим половицам — сам бригадир, потому что родился с особым талантом: с неслышной походкой барса, которая дается только великим охотникам; кажется, он не шагает, а несется вперед, не тратя усилий и только из вежливости касаясь земли. И вот Егор Ярыгин презрел свое призвание, уехал в Ленинград с уверенностью, что человек, который может подкрасться к сурку (алтайский сурок малоизвестен в других местах, но некоторые считают его пугливее соболя), загнать горного барана, — такой человек тем более может и все остальное.

Да, бригадир мог бы и по железной лестнице пройти неслышно, но он не спускается со своей бригадой, потому что из раздевалки заходит сразу к мастеру по своим бригадирским делам.

Бригадир, когда шел в конторку, и так прекрасно знал, чем будет заниматься сегодня. Бригада собирает автоматическую линию, а это работа не на день и не на неделю, не вчера начали и не завтра кончат. Собирают на один многотысячный наряд, а эта новость и составляет гордость начальника цеха: он предвидит статьи в газетах, обмен опытом.