Разговор за ужином так и не наладился. Мужчины перебрасывались короткими репликами о погоде, о видах на урожай, о болезнях винограда, но не было той сердечности, которая связывала этих людей долгие годы. Чувствовалось: им необходимо остаться одним для какого-то важного разговора.

После ужина тетя Галя отвела Радика и Пулата в маленькую пустую комнату, постелила им постели. Настежь открытое окно выходило во двор, где оставались взрослые.

Демонстративно отвернувшись от товарища, Пулат при свете карманного фонарика задумался над первой фразой путевого дневника.

Радик заснул быстро. Пулату не спалось. Он ворочался с боку на бок, искал и не находил прохлады. Жестко накрахмаленная простыня казалась горячей. Потеряв надежду заснуть, сел на пол возле окна и стал ждать, когда повеет свежестью.

На поселок медленно опускалась звенящая тишина южной ночи.

Мужчины оставались за столом. Лениво закусывали. Разговаривали приглушенными голосами.

До слуха мальчика долетали отдельные слова. По интонациям ему показалось, что это не мирная дружеская беседа, и он стал прислушиваться.

— Нас только двое — понял ты, Ассаныч? Двое… И хватит об этом, баста! — хрипло выкрикнул Михаил Никитич и снова перешел на приглушенное бормотание: — Нет у нас больше брата, нет Макара!..

Серафим Александрович что-то горячо ему доказывал, прижимая к столу его грубую, загорелую до черноты руку с узловатыми пальцами.

Звенели сверчки, и с улицы, из арыка, заросшего травой, голосисто вторили им лягушки. Вокруг светлого пятна под лампой разлилась непроглядная темень.

В спор вмешался Степан Никитич:

— Расскажи по порядку, Серафим Александрович. Не обознался ли?

— Да он сам ко мне подошел.

— Постарел небось? — с горечью спросил Степан.

— Еще бы! Да не в том дело. Потерянный он какой-то, жалкий, хотя и одет прилично. Коридорным в отеле служит.

— Чего же он хочет?

— Догадаться нетрудно, — с раздражением перебил Михаил, — закидывает удочку. Это через столько-то лет! Чего ему тут? Только воду мутить. Да с добром ли он?!

— Не кипятись, — урезонивал его Степан, — разобраться надо, брат все же.

— Брат «постарел»… — передразнил его Михаил Никитич. — На сорок лет память отшибло, а тут, гляди, вспомнил. Я старший тебе и не даю согласия на его приезд…

— Погоди, говорю, не об этом речь… Так чего же он хочет? Расскажи толком, Серафим Александрович.

— Чего он хочет, никто из нас знать не может, — опять вмешался Михаил, — только я рук марать об него не хочу.

— Ты-то чего трясешься? Или за должность свою боишься? — разозлился Степан. — Так она у тебя не государственная, небось не прогонят. Ишь чистенький какой!

— Где уж мне с вами, партийцами, чистотой равняться! — вскипел Михаил Никитич.

— Теперь другие времена, — говорил Степан, остывая. — Тогда не удалось белому офицерью повернуть по-своему, нынче и подавно не удастся… Дай ты человеку слово сказать!

— Говорите, говорите, а мне слушать вас тошно.

Михаил поднялся и тяжело пошел к крыльцу. В темноте было слышно, как шуршит по плечам его листва деревьев и кустов и как бормочет он ругательства.

Непонятный этот разговор и ссора обеспокоили Пулата. А ночь прибавила происходящему мрачности и злого значения. Ясно, взрослые обсуждали какую-то тайну. Как сердился и кричал Михаил Никитич…

Пулату казалось, нечто угрожающее нависло над Серафимом Александровичем и над ним с Радькой. Тоска проникла в сердце мальчика, наполнила его страхом и дурными предчувствиями.

— У меня такое впечатление, — сказал Серафим Александрович, — что ему там очень и очень худо, да и возраст не такой, чтобы в войну играть.

И тут… Пулат затаил дыхание: краем глаза он заметил какое-то движение в кустах у крыльца, куда ушел Михаил. Под чьей-то осторожной рукой чуть слышно шевельнулась ветка.

До ряби в глазах напряженно всматривался мальчик в темноту. В непроглядном переплетении листвы мерещилась ему недобрая грузная фигура.

Надо бы крикнуть, предупредить, да страх лишил его мужества: ведь никто не догадывается, что Пулат не спит, что он наблюдает.

А двое за столом, ничего не подозревая, вели свой разговор.

— Боязнь за свою шкуру была сильнее его, — говорил Серафим Александрович. — А старость, она ведь уже ничего не боится, даже самой смерти… Макар мне сказал: «Вины большой за мной нет. Был трусом, им и остался. Если найдете захоронку, сами увидите. Перед уходом закопал я ее под лачужкой на левом берегу реки. От того места напрямик через островок как раз видно устье Курук-Келеса. Хоть бы одним глазком увидеть родные места… Э! Да что там! Лишнее бы от себя отвести… Немного жить-то осталось!» Так и сказал.

— Да… — Степан в сердцах плеснул в пиалу из чайника. — Как говорит моя Галушка, гепнулся, репнулся, та еще и перекандубачився. Надо бы поискать захоронку, а?

— Поискать-то можно, да Михаил вроде против.

— Серафим Александрович, ты давнишний наш друг. Конечно, Михаилу искать было бы сподручней, он эти места не хуже собственного сада знает, да раз заартачился — не вдруг его повернешь, упрямый… Вам с пацанами-то все равно, где рыбачить. Так плывите на Птичий, заодно и поищете.

Смысл слов плохо доходил до сознания Пулата, со страхом он вглядывался в темноту, где ему мерещился злоумышленник.

Вот опять зашуршала ветка… Так и есть: черная фигура передвинулась на другое место и вдруг будто растаяла.

Мужчины поднялись из-за стола.

— Может, подбросить вас до острова?

— Нет, своим ходом пойдем. Михаил лодку обещает.

— Ну, добро!..

Уже погас свет в саду, а Пулат все сидел у окна и прислушивался к шорохам и звукам.

Ночная бабочка тревожно застрекотала крылышками по стеклу.

Сейчас для мальчика было важно, чтобы кто-то сильный и близкий оказался рядом. Но никого… Совсем один. Зачем он поехал сюда, почему не послушался мамы?!

Сладко посапывал Радька.

Забыв про ссору, Пулат попытался разбудить товарища. Но тот только мычал и сердито дергал плечом.

От страха, от досады на засоню Радьку, Пулат приткнулся возле товарища и затаился. Теперь ему не выбраться отсюда. Недаром Михаил по-разбойничьи прятался в кустах. Быть беде! Услышанное и увиденное не давало ему покоя.

Потом он потихоньку закрыл окно, задвинул задвижку на двери, втиснулся между стеной и Радькой и, глубоко вздохнув, тревожно заснул.

Пока Серафим Александрович хлопотал у лодки, Радик и Пулат носили к берегу походное снаряжение. Радик с беспокойством поглядывал на товарища, бледного и вялого, будто больного. И в этом его, Радика, вина: знал ведь, какой Пулат неженка. Наливая воду во фляги, он сказал виновато:

— Хочешь, поменяемся шариковыми ручками: у моей десять цветов, а у твоей четыре… Хочешь?

— Зачем?

— Так просто. Думаешь, мне жалко? Ни капельки.

— Нет, не надо… Как мне сказать… Я хочу домой вернуться…

— Да ты что! — возмутился Радик. — На меня обиделся? Из-за такого пустяка отказаться от похода! Ну, раз так, я извинюсь перед тобой.

— Да я не обиделся…

— Трусишь? Боишься утонуть, мамочкин сыночек, Пулханчик-кисынька?

— Замолчи, нисколько я не трушу. Просто голова болит.

Для мальчишки нет ничего страшнее подозрения в трусости. Что угодно, только не это! Все достоинства человека, вся красота и доблесть в отваге. И если порой ее не хватает, показать этого никак нельзя.