Она еще раз покраснела. И еще сильнее стала похожа на прежнюю девочку-роллершу.

-- Я приглашу тебя из зала на сцену, и мы провальсируем вместе...

А вторая песня... вторая... Нужно что-то яростное, современное, как твои коньки-ролики...

-- Напиши про ролики, -- наивно предложила она.

-- Ты думаешь?

-- А я попрошу наших мальчишек устроить на сцене что-нибудь в агрессив-стайле...

-- Надо подумать, -- напрягся Санька. -- Что-то в этом есть. Можно Ковбоя пригласить. Он здорово гоняет...

-- Ковбоя не надо, -- насупилась Маша.

Он еле отыскал ссадинку на ее щеке. Она сузилась до точечки, но все еще сидела на коже.

-- Ладно. Не надо, -- согласился он.

А музыка с ресторанной палубы стала заметно громче. Она казалась вылетающей из магнитолы, которую поднесли чуть ближе. Музыка одуряла, пьянила, хотя он и не мог объяснить почему. Букаха, девицы, измазанные в грязи, сановные гости -- все, все и даже парни из "Мышьяка", уже почти родные парни, были оттеснены временем, новостью о четвертом месте, музыкой оркестра. И Санька сдался.

-- Пошли потанцуем, -- протянул он правую руку ладонью вверх.

-- Пошли, -- послушно накрыла она эту ладонь своей узкой загорелой кистью.

И теперь уже забылось все. Даже то, зачем он ей протянул руку.

Настолько сильно забылось, что он прижал ее к себе, обнял и медленно, осторожно отыскал ее губы. Маша напряглась, стала суше и угловатее. Она не отклоняла голову, но и не теряла своей одеревенелости. Ее руки плетями висели вдоль туловища, и Санька только теперь что-то понял. Он оторвал свои горячечные губы от ее холодных и тихо спросил:

-- Тебя никогда не целовали?

-- Не-ет, -- еще тише ответила она и ребенком, глупым сонным ребенком положила ему голову на плечо.

Он накрыл ее затылок ладонью и подумал, что теперь ему просто жалко целовать ее. Ведь целуя, он изменял Машу, делал ее взрослой. Ее жизнь теперь резко разделялась на жизнь до него и после. А может, уже разделилась? И у него тоже?

Он только собрался сказать об этом, как внизу, у трапа, противно взвизгнули тормоза. Машины по набережной не ездили. Даже ночью. Это он знал точно.

Подав голову влево и не отнимая руки от ее теплого затылка, он увидел "жигули" у трапа. Багажник был уже открыт, и из него доставал чемоданы невысокий коротко остриженный парень. А рядом с ним переминался с ноги на ногу высоченный пижон с длинными, кольцами вьющимися волосами и терпеливо слушал речь невысокого.

Матрос, стоящий у трапа, козырнул пижону и просигналил наверх. Тут же мячиком по нему скатились два коротких матросика и угодливо подхватили чемоданы пижона. "Жигули", распугивая гуляк, понеслись от трапа не меньше, чем на ста кэмэ, и Санька вспомнил, что и в Москве крутые запросто заезжают на тротуар на Новом Арбате. Каждый живет по своим законам.

-- Ты любишь меня? -- в плечо, глухо спросила она, и Санька пробормотал:

-- Во-ова... На ловца и зверь...

-- Не любишь? -- оторвала она голову от его груди.

Через секунду из глаз хлынули бы слезы. А по трапу грохотали кирзачами-прогарами матросы. За ними лениво поднимался Витя-красавчик, их самолетный попутчик, предсказатель-экстрасенс.

-- Люблю, -- вынужденно сказал он. -- Очень.

-- И я.

Витя-красавчик, за которым Санька гонял Ковбоя по элитным гостиницам и казино, оказывается, преспокойненько жил на теплоходе. Чемоданы, впрочем, могли означать и переезд.

Или вообще прилет. Значит, что-то заставило его разорвать отпуск. Или у экстрасенсов-предсказателей нет отпусков?

-- Машенька, я тебя очень люблю, -- сжал он ее руки у груди. -- Ты меня отпустишь на минутку?..

-- Это нужно? -- похоже, обиделась она.

-- Очень. Я увидел одного знакомого. Могу потерять...

-- Хорошо. Иди.

После такого обиженного, подрагивающего голоса никуда идти не хотелось.

-- Не дуйся, пожалуйста, -- попросил он.

-- Я не дуюсь, -- вырвала она руки из его тисков, повернулась и стремглав бросилась по палубе.

Приморск не отдавал ему своих девушек. Нина отмолотила его сумочкой за убитого Томогочу. Маша выразила обиду побегом.

Наверное, стоило ее догнать, а он бы очень легко это сделал, но на Саньку накатила такая невыразимая тоска, что ему до боли в кулаках захотелось пойти и выбить зубы Вите-красавчику. Чтоб не предсказывал, что не нужно.

Глава двадцать девятая

МЕФИСТОФЕЛЬ СПУСКАЕТСЯ В ПРИМОРСК

-- А, это ты, -- тоже узнал его Витя-красавчик.

Он только что ступил с трапа на палубу, но у него был такой изможденный вид, будто трап оказался километровой длины.

-- Переезжаете?

-- Почему же? -- тряхнул он золотистыми кудрями. -- Я только что из Москвы.

-- Так мы же вроде вместе летели...

-- Ну-у, тогда я всего день здесь пробыл. Дела позвали назад. А теперь вот вернулся. Поработаю с отдыхающими. Экстрасенсов все любят. Можно неплохо срубить деньжат...

-- Вам помочь? -- попытался Санька забрать один чемодан у матроса, но тот держал его мертвой хваткой.

За хватку ему платили, и Санька не стал изображать из себя конкурента.

-- Пошли в мою каюту, -- дружелюбно предложил Витя-красавчик. -- В ногах правды нет. К тому же сейчас что-то взорвется.

-- В каком смысле? -- отступил, пропуская матросов Санька.

-- В прямом. У меня по пути в самолете видение было. Я иду по палубе, а там, -- показал он на берег, -- какие-то взрывы. И очень красиво. Очень. Как в калейдоскопе... У тебя в детстве был калейдоскоп?

-- Не было.

-- Родители жадные?

-- Я жил в детдоме, -- неохотно ответил Санька.

-- Извини. Мое кредо -- будущее. Прошлое меня не интересует. Его можно узнать и без моих способностей...

Справа, на берегу, что-то громко разорвалось, и ужас развернул Саньку в эту сторону. Ни огня пламени, ни разрыва он не увидел, и оттого ужас стал еще сильнее. Хотелось открыть рот, чтобы выпустить его наружу.

А небо, черное южное небо, проткнутое в тысяче мест звездами, вдруг разорвалось именно этими звездами, и они, став крупнее и ярче, медленно поплыли вниз.

-- Салют! -- не сдержался он.

-- Как в калейдоскопе, -- напомнил Витя-красавчик, и Санька снова ощутил ужас.

Теперь уже оттого, что рядом стоял человек, для которого не существовало тайн в грядущем.

-- День города, -- лениво сообщил матрос, у которого еще недавно Санька пытался отобрать чемодан. -- Салют по плану...

Матрос тоже оказался экстрасенсом. Во всяком случае, будущее в виде салюта ему было известно. Мог бы и не молчать, когда пер чемодан по палубе и слушал рассказ Вити-красавчика о предсказании.

В глубине города снова взорвала воздух салютная пушка, радостная набережная взвилась в крике и свисте, и Санька ощутил в душе пустоту. Ужас, трижды испытанный им за несколько секунд, ужас туземца, впервые увидевшего пламя, извергаемое зажигалкой, иссушил его изнутри, и он долго не мог вспомнить, зачем же он пошел навстречу Вите-красавчику и отчего просил Ковбоя отыскать его.

-- Хорошая каюта, -- уже в номере предсказателя вернулась способность говорить к Саньке.

-- Средне, -- поморщился он. -- Я непритязателен.

Матросы ушли, получив мзду, и они остались вдвоем. За иллюминатором безмолвно высверкивал салют, настырно напоминая Саньке о его минутной слабости.

-- Ну и духота тут! -- ослабил галстук на шее Витя-красавчик. -- Не могли, жлобы, кондиционеры поставить!

Он отвинтил все заглушки, и иллюминатор, пропев ржавую песню,

впустил в каюту гром салюта. От этого Саньке стало еще неприятнее.

Воздух в каюту так и не потек. Наверное, ему больше нравилось на

улице, и он не хотел вливаться в духоту, внутри которой сейчас

страдали два человека.

-- Ну, как ваш конкурс? -- распаковывая чемодан, спросил Витя-красавчик. -- Победили?

-- Он еще не закончился.

-- А я, честно говоря, думал, что все, фанфары отзвучали...