Лаура пошла в кухню и приготовила легкую закуску, чтобы взять ее в свою комнату. Она нашла стакан молока, подогрела в печке шоколад и достала из холодильника яблоко, думая о том, как обговорить с Доквейлерами попечительство над близняшками. План стал таким естественным, когда она несла свою закуску в комнату, что даже не могла себе представить его провала.

Угорь поджидал ее в столовой. Он схватил ее и так швырнул об стену, что весь воздух разом вышел из ее легких. Яблоко и шоколад вылетели из ее руки вместе с тарелкой, он выбил из другой руки стакан с молоком, который вдребезги разлетелся, ударившись об обеденный стол. Он отдернул ее от стены, но снова швырнул так, что ее спину пронзила острая боль, в глазах появилась мутная пелена, но она знала, что нельзя падать, и пыталась сохранить сознание, хотя ее пронизывала боль и нечем было дышать.

Где же ее спаситель? Где?

Шинер наклонил к ней свое лицо, и ужас, казалось, обострял ее чувства, она разглядела каждую деталь его перекошенного от гнева лица: швы, которые держали его ухо у головы, были по-прежнему красными, вокруг переносицы кожа оставалась потемневшей, на подбородке остался дуговидный шрам. Его зеленые глаза были слишком странными для человеческих, они скорее напоминали кошачьи. Ее спаситель вот-вот отдернет его от нее, отдернет и убьет. В любую секунду.

– Я получил тебя, – сказал он пронзительным голосом маньяка, – и теперь ты моя. Ты скажешь мне, кто этот сукин сын, который избил меня, и я оторву ему голову.

Он держал ее за плечи, его пальцы впивались в тело. Он поднял ее с пола до уровня глаз и прижал к стене. Ее ноги болтались в воздухе.

– Кто этот ублюдок?

Он был слишком силен для своих размеров. Он оторвал ее от стены и снова придавил, держа на уровне глаз.

– Скажи мне, дорогая, или я оторву твои уши. В любую секунду теперь. В любую секунду. Боль все еще пронизывала ее спину, но она уже ощущала дыхание, хотя это оказалось его дыханием, вонючим и вызывающим тошноту.

– Ответь мне, дорогая.

Так можно было и умереть, ожидая вторжения ангела-спасителя.

Она пнула его ногой в пах, то был прекрасный удар. Его ноги были широко расставлены и он никак не ожидал подобного от пришпиленной к стене девчонки. Его глаза расширились – на какое-то мгновение они стали похожи на человеческие, – и он издал низкий и странный звук. Его пальцы разжались. Лаура рухнула на пол, а Шинер отшатнулся назад, потерял равновесие и, сокрушая обеденный стол, повалился на китайский ковер.

Парализованная болью, шоком и страхом Лаура не могла встать на ноги. Ноги словно стали тряпичными. Вялыми. Значит, надо ползти. Она могла ползти. Подальше от него. Быстрее из столовой. Надеясь, что сможет встать к тому времени, она поползла к гостиной. Он схватил ее за левую лодыжку. Она попыталась отбить его руку ногой. Ничего не выходит. Ноги словно тряпичные. Шинер держит ее. Холодные пальцы. Холодные, как у мертвеца. Он издал тонкий, пронзительный звук. Странный звук. Ее рука оказалась в луже молока, залившего ковер. Она увидела разбитое стекло. Стенки бокала откололись. Толстое дно осталось целым, с острыми зубцами стенок. Оно было забрызгано остатками молока.

С трудом дыша, все еще наполовину парализованный болью, Угорь схватил ее за вторую лодыжку. Он постепенно подтягивался к ней. Он все еще издавал этот странный звук, похожий на птичье щебетание. Он собирался взвалиться на нее сверху. Прижать к полу. Лаура схватила разбитый бокал, при этом порезав палец, но ничего не почувствовала. Угорь уже добрался до ее бедер. Она перевернулась на спину. Если бы только она была угрем. Она вытянула вперед разбитый бокал, не намереваясь его ранить, а желая лишь отпугнуть. Но он уже опускался, падал на нее, и три острых выступа стекла впились ему в глотку. Он пытался отпрянуть, отбил стакан, но обломанные стекла остались в его глотке. Задыхаясь и захлебываясь, он прижал ее к полу своим телом. Кровь хлынула из его носа. Она извивалась под ним. Он стиснул ее. Его колено тяжело упиралось в ее бедро. Его рот был у ее горла. Он бил ее, кусал ее кожу. В следующий раз он может ударить ее сильнее, если она позволит ему. Она молотила его кулаками. Дыхание свистело и шелестело в его разрезанном горле. Лаура пыталась высвободиться, но он удержал ее. Она ударила ногой. Ее ноги теперь не были вялыми. Удар попал в точку, и ей удалось отползти к гостиной. Под аркообразной дверью гостиной она встала на ноги и посмотрела назад. Угорь встал на ноги тоже и поднял над головой стул. Он швырнул его. Лаура увернулась. С громким треском стул угодил в косяк дверного проема. Она бросилась в гостиную, направляясь к вестибюлю, где была дверь, где был выход. Он бросил стул снова и на этот раз попал в плечо. Она упала, перевернулась и посмотрела вверх. Он возвысился над ней, хватая ее за левую руку. Ее силы ослабели. Перед глазами снова появилась темная пелена. Он схватил ее вторую руку. С ней было все кончено. Было бы кончено, во всяком случае, если бы осколок стекла в его глотке не перерезал артерию. Неожиданно поток крови хлынул из его носа. Он рухнул на нее ужасно тяжелым весом. Мертвым весом.

Лаура не могла шевелиться, едва могла дышать, но по-прежнему боролась за свое сознание. Сквозь свои придушенные рыдания она услышала звук открываемой двери. Шаги.– Лаура, я пришла.– Это был голос Нины, светлый и радостный вначале, потом пронзительный от ужаса.– Лаура? О мой Бог, Лаура?

Лаура попыталась сдвинуть с себя мертвое тело, но ей лишь наполовину удалось это, достаточно, чтобы увидеть Нину, стоящую в вестибюле.

На какой-то момент женщина была парализована шоком. Она таращилась на свою кремовую, персиковую и светло-зеленую гостиную, со вкусом подобранный интерьер которой был запачкан пятнами крови. Потом ее фиолетовые глаза посмотрели на Лауру, и она вышла из транса.

– Лаура! О Господи, Лаура!

Она сделала три шага вперед, резко остановилась и согнулась пополам, как будто от удара в живот. Из ее рта вылетели странные звуки: «Ух, ух, ух, ух». Она попыталась выпрямиться. Ее лицо было искажено. Ей так и не удалось выпрямиться, она рухнула на пол и затихла.

Так не должно было случится. Это было несправедливо, черт возьми. Любовь к Нине придала Лауре сил. Она высвободилась из-под тела Шинера и быстро подползла к своей приемной матери.

Нина была неподвижна. Ее широко распахнутые глаза были безжизненны.

Лаура положила свою окровавленную руку на шею Нины, щупая пульс. Ей показалось, что она нашла его. Слабый и непостоянный, но это был пульс.

Она взяла подушку с кресла и положила ее под голову Нины, потом бросилась на кухню, где на стене были записаны номера телефонов полиции и «скорой помощи». Дрожащим голосом она сообщила о сердечном приступе Нины и назвала адрес.

Когда она повесила трубку, то знала, что все будет в порядке, потому что она уже потеряла отца из-за сердечного приступа и было бы нелепо потерять из-за этого же Нину. В жизни бывают нелепые моменты, да, но сама жизнь не была нелепой. Жизнь могла быть странной, трудной, удивительной, красивой, незначительной, таинственной, но не нелепой. Поэтому Нина будет жить, потому что смерть Нины была бы нелепой.

Все еще напуганная и взволнованная, Лаура почувствовала себя лучше и поспешила в гостиную, где села на колени возле своей приемной матери.

В Ньюпорт-Бич была первоклассная «скорая помощь». Она прибыла через три-четыре минуты после звонка Лауры. Двое врачей были вооружены новейшим медицинским оборудованием. Тем не менее через несколько минут они заявили, что Нина мертва, и несомненно она была мертва с того момента, как упала.

Через неделю после возвращения Лауры в Маклярой и за восемь дней до Рождества миссис Боумайн подселила Тамми Хинсен на четвертую кровать в комнате Акерсонов. В необычной уединенной беседе с Лаурой, Рут и Тельмой она объяснила причину этого переселения:

– Я знаю, вы скажете, что Тамми не очень счастлива оставаться с вами, девочки, но, кажется, ей здесь все-таки лучше, чем в любой другой комнате. Мы помещали ее в разные комнаты, но дети не могли ужиться с ней. Я не знаю, чем она так раздражает детей, но в других комнатах ее обычно избивали.