— Ее убили. Мне жаль.

— Маняша! Бедная моя Маняша! Как это случилось?..

— Когда вы виделись с сестрой последний раз? Ольга Павловна, постарайтесь взять себя в руки и помочь нам.

— Да, да, конечно… — Ольга качала головой, не в силах поверить скорбной вести. — Маняша приезжала вчера. Посидела с час и уехала. Денег оставила.

— В каком она была настроении?

— Да в каком же она может быть настроении? Как всегда — пыталась улыбаться, но улыбка получалась вымученная…

— Отчего ж так? Как я понимаю, жизнь у нее была вполне благополучная — богатый дом, влиятельный муж.

— Да вы не знаете, о чем говорите! — воскликнула Оля. — Жить с таким человеком, как Грушин…

— Что ж с ним не так?..

— Все с ним не так! — горько констатировала девушка. — Грубый, скупой, жестокий.

— В чем же выражались все эти замечательные качества? Он ее бил?

— Об этом я ничего не знаю, — Оля покачала головой. — Она никогда не жаловалась на побои.

— А на что же она жаловалась?

Ольга помолчала: — Он совсем ее не замечал. Как если б она была мебелью. Ночью пользовался ею, отворачивался и засыпал.

— Вы в курсе, что в их спальне нашли трупы?

— Да, конечно, Маняша мне рассказала. Она очень боялась оставаться в той комнате, ее трясло от страха.

— Разве? — поднял брови майор. — Но после ремонта она продолжала там спать.

— Да. Ее муж настаивал. Она просила его, умоляла перенести спальню в другое место, но он и слышать не хотел.

— Непонятное упрямство. Ему совсем было плевать на ее чувства?

— Я не знаю, — прошептала Оля и снова заплакала. — Что же теперь будет?

— Она никогда не жаловалась, что ей кто-то угрожает? У нее были враги?

— Господи, да какие враги? Маняша была добрейшим человеком, мухи не обидела…

Виктор вспомнил первую встречу с Маней — несмотря на бьющую через край гламурность, она и на него произвела именно такое впечатление — простая и добрая. «Да, Оленька… Я бы хотела приехать, но не смогу, мой хороший… Никак не получится… Тут такое несчастье». Действительно — кому понадобилось убивать, да еще таким зверским образом, глуповатую и добродушную мадам Грушину?

Его отвлек телефонный звонок: — Мы тут просмотрели материалы видеонаблюдения, — объявил Зимин. — Интересная очень картина вырисовывается. Похоже, мы раскрыли дело.

— Замечательно, — обрадовался Виктор. — И кто же это?

— Имени не назову, но камера дает прекрасное изображение — лицо видно очень отчетливо.

— Чье лицо?

— Того, кто в одиннадцать часов вечера проник на территорию коттеджа, разбил стекло и залез в дом.

— То, что он залез в дом, не означает, что он убил Грушину, — буркнул майор и поперхнулся, заметив, как смертельно побледнела Оля. Он попрощался с Зиминым.

— Итак, продолжим… Горничная, да и другие работающие в доме, утверждают, что ни ссор, ни конфликтов между вашей сестрой и ее мужем не было.

— Не было. Какие могут быть конфликты между хозяином и собакой? Нет, не собакой. Между хозяином и канарейкой в клетке?

— Хорошо, поставлю вопрос по-другому. Он ее любил?

Ольга резко развернула от него инвалидную коляску и, крутя колеса тонюсенькими пальчиками, подъехала к окну. Нервно схватилась за голубую пластмассовую лейку и принялась поливать хиреющие на подоконнике фиалки.

— Откуда мне знать, любил ли Вадим Маняшу? — наконец проговорила она. — Он мне не исповедовался.

— А она — его?

— Да, любила, — ответ последовал незамедлительно. — Иначе бы она не вышла за него замуж.

— А силиконовые губы… и все остальное… это чья была идея?

— Да при чем тут Вадим? Вы разве не знаете, что Маняша принимала участие в реалити-шоу? Там без силикона никак нельзя, даже до кастинга не допустят. Так что Вадим клюнул… — Ольга осеклась.

— Грушин клюнул уже на готовый продукт, — пробормотал майор.

— Да как вы смеете? — гневно воскликнула Ольга. — Как вы смеете называть мою несчастную сестру — продуктом?!

— Простите, — смешался Виктор. — Просто оговорка.

— Убирайтесь! — тихо приказала Ольга. — Убирайтесь вон!

— Вам придется со мной поговорить.

— Попробуйте меня заставить, — с горечью усмехнулась Ольга. — Уходите!

На лестнице невыносимо воняло мусоропроводом и кошками. Майор по-дайверски задержал дыхание, кубарем скатился вниз и пулей выскочил из подъезда.

… -Мамочка, мамочка! — всхлипывала Тони. — Я хочу к мамочке…

Ей было холодно и страшно — ее вновь оставили одну. Но сейчас она хотя бы могла плакать — когда с ней находился тот отвратительный человек — она боялась издать хоть какой-то звук — он сразу же начинал говорить с ней неприятным ласковым голосом: «Плохая девочка, я накажу тебя. Поставлю в угол на соль. Тебя когда-нибудь ставили голыми коленками на соль?» С Тони никогда не делали ничего подобного — ее вообще никогда не наказывали. Просто что-то менялось в голосе папа и мама, и Тони понимала: ее поведение оставляет желать лучшего.

В комнате, где держали девочку, было темно. Дневной свет робко проникал через крохотное круглое оконце под самым потолком. Когда же солнце садилось, комната погружалась в непроглядный мрак — в ней не было ни одной лампочки. Тони чувствовала себя, точно в могиле, сердечко ее немело от безысходной тоски и унылого ужаса.

Где-то капала вода — будто отмеривала секунды ее жизни. Иногда Тони принималась их считать, сбивалась и начинала вновь. От монотонности этого занятия она засыпала, потом просыпалась — иногда от голосов, иногда от ударов колокола. В последнем случае у нее начинала болеть голова — ей казалось, что тяжелый звон вбивает ей в голову гвозди — и она вновь начинала плакать, только слез уже не осталось и она просто хныкала.

Но больше одиночества Тони боялась, когда в комнату заходил тот человек. Он ласково разговаривал с нею, а когда она молча опускала голову, чтобы не встречаться с ним глазами, хватал ее за щеки и повторял: «Смотри мне в глаза, маленькая дрянь!». Наталкиваясь на его масленый взгляд, она опускала глаза и не отрываясь, смотрела на кулон, видневшийся в распахнутом вороте его рубашки — буква «А» в руках летящего ангела. Тони было до дрожи страшно, так, что она боялась описаться. Ничего в этом человеке не было жуткого — встреть она его на улице — внимания б не обратила — но его вязкий голос пугал ее невозможно.

Еду ей приносила женщина — та двигалась тихо, никогда с Тони не разговаривала, только гладила ее по волосам. Она же приносила ей теплую воду, помогала умываться, ждала, пока девочка почистит зубы. Иногда женщина завязывала Тони глаза, и за руку вела куда-то, после чего Тони оказывалась в сырой ванной комнате. Там женщина, не произнося ни слова, купала ее, мыла ей голову… А потом отводила обратно в сырую, мрачную комнату, вновь гладила по голове и оставляла одну. Тони хотелось вцепиться в руку женщины и умолять не бросать ее, но она призывала всю свою детскую гордость и удерживалась от этого страстного желания — и девочка забиралась на жесткую кровать, накрывалась с головой одеялом и снова плакала. Только бы ее никто не услышал… Мама, мамочка… Папа… Где вы?.. Почему меня бросили?..

— Покажи с начала, — Виктор в который раз просматривал материалы видеонаблюдения. И в который раз удивлялся легкомыслию человека на экране: по виду он не был похож на гопника — средних лет мужчина, ничем не примечательный — такого увидишь в метро, скользнешь по нему глазами и не запомнишь.

— Ты показывал это Грушину? — поинтересовался майор у Зимина.

— А как же! И ему, и всей прислуге.

— И что?

— Садовник признал в нем хахаля горничной.

— Что-о? — Виктор вспомнил чопорную Августу Яковлевну. — Что за бред?

— Бред — не бред, а сама горничная отпирается, как партизанка на допросе.

— Ты ее отпустил?

— Что я, больной? Сидит в допросной. Хочешь пообщаться?

— Еще как!

… — Повторяю — как давно вы знаете этого человека?

— Я его не знаю, — губы горничной дрожали. — Нехорошо, молодые люди. Я вам в матери гожусь.