— Какого черта тебя носит неизвестно где?!

— Поставь меня на ноги, — потребовала она, но он с ней спорить не стал, донес до подъезда и только там опустил на ступеньку крыльца. Ни слова не сказав, Катрин зашла в дом.

Отстраненность. Отчуждение. Оторванность друг от друга. С каждым днем они становились все ощутимее, все острее. С того дня, как Булгаковы вернулись в Лондон после бойни в Серебряном бору и нескольких недель, проведенных Сергеем в больнице, между ними возникло тягостное безучастие, которое становилось день ото дня все мучительнее и невыносимее. Горделивая радость, согревшая его заледеневшее сердце в то мгновение, когда Сергей узнал, что Катрин носит мальчика, безнадежно угасала, когда он видел ее неживые глаза и слышал ровный холодный голос. Эти равнодушные интонации разжигали в нем раздражение и злость, но он старался гасить их в себе, повторяя мантру: «Она просто устала. И беременна. Все образуется и будет по-прежнему»

И теперь, услышав ее традиционное «Пройдусь по магазинам», он пробормотал: «Понятно».

— И что же тебе понятно? — в ее невинном вопросе Сергей поздно распознал шипение и трещотку гремучей змеи, а когда распознал, то было уже поздно — Катрин взорвалась. Она орала на него минут десять, а он старался не вслушиваться в то, что она кричит, отвлекая себя на мысли о пациентах и студентах, ждущих его на работе.

— Катрин, чего ты хочешь? — Булгаков поднял на нее усталые глаза, когда она, наконец, замолчала. — Ты хочешь развода?

Ну, наконец-то! Она с торжеством перевела дух. Наконец-то он выплюнул это горькое полынное слово «Развод»! Наконец-то он, ее терпеливый, выдержанный муж, сбросил маску невозмутимости. Долго ж ей пришлось ждать!

Последние полгода, проведенные в ватной тишине и выматывающих недомолвках, приучили ее к определенному распорядку: Сергей просыпается, молча, стараясь не разбудить жену, встает, двигаясь максимально бесшумно, принимает душ в гостевой комнате, завтракает на кухне, под надзором неодобрительно громыхающей посудой Тересы. А Катрин, только когда слышит, как за ним захлопывается входная дверь, завязывая пояс шелкового халата, с облегчением подходит к окну, чтобы посмотреть, как муж садится в машину. Несколько раз он поднимал голову, видел жену за кружевной занавеской, но даже не трудился помахать ей на прощание. И она просто провожала его остывшим взглядом, а когда его хайлендер отъезжал от тротуара — поворачивалась, и шла заниматься рутинными делами. Так лондонская дождливая осень сменилась промозглой зимой, на смену мокрому снегу пришло первое весеннее тепло, а она замечала только, что ее живот рос, ребенок толкался, не давая ей спать, а на сердце глыбой льда лежала звериная, лютая тоска. Когда Сергей, забывшись, тянулся к ней ночью, она принимала его, стараясь быть нежной. Но после того, как муж засыпал, она тяжело вставала с кровати, плелась в ванную, и сидела на крышке унитаза, уставившись в одну точку, зябко кутаясь в шаль с длинными кистями…

И вот, наконец, он решился бросить ее, бросить их нерожденного сына — совсем как когда-то ее отец — предательски и равнодушно. А чего, собственно, она ждала — что он будет и дальше мириться с ее душевными терзаниями и невыносимым чувством вины? Между тем, Булгаков мрачно следил за тем, как Катрин меняется в лице.

— Я думаю, тебе лучше уехать в Москву, — тусклым голосом заявил он. — А там посмотрим.

— На что посмотрим? — слова застревали у нее в горле. Вот оно! Наконец-то он понял, что такая жена, как она, ему вовсе ни к чему. Наконец-то он понял, что свою страстную любовь к ней он всего лишь придумал. А то и того проще — его тяга к ней была проявлением примитивного инстинкта альфа-самца. Разве она способна пробудить истинную нежность? Даже родной отец — первый мужчина в жизни девочки — покинул ее без колебаний. Она, Катрин, обречена вызывать лишь низкое, похотливое любопытство. Что до недавних пор двигало мужчинами, клявшимися ей в любви? Либо азарт обладания ею как вещью — за пятнадцать лет связи с Орловым она совершенно к этому привыкла. Либо острое, испепеляющее влечение, которое свело в могилу Олега Рыкова — и едва ее саму не затянуло в пылающую бездну. Так почему она решила, что Сергей станет исключением в списке трагических разочарований? Для него она — просто приз, полученный в жестокой схватке и потерявший ценность за отсутствием конкурентов. А теперь он еще и отсылает ее в Москву.

— Решено, я уеду, — Катрин пыталась говорить спокойно, но губы ее предательски дрожали.

— Завтра я возьму тебе билет, — пообещал он. — Собирайся.

— Ты приедешь к родам? — чуть слышно спросила она.

— Не знаю. Постараюсь, — уклончиво ответил он так, что она поняла — не приедет.

— Лучше б ты бросил меня там, в Репино, — голос ее сорвался на рыдание — она сама едва понимала, что говорила. — Лучше б Рыков меня убил.

Булгаков тяжело поднялся и стал сгребать со стола всякую мелочевку — из той, которую мужчины имеют обыкновение таскать в карманах — ключи от машины, бумажник, телефон и зарядка к нему, наушники и что-то еще…

— Я не хочу с тобой спорить, — он устало дернул головой. — Это бесполезно.

— Конечно. Что толку спорить с тем, кто тебя предал.

— Я — тебя — предал? — он резко повернулся к жене. — Да как ты смеешь?!

Она не отрывала от него усталого и равнодушного взгляда: — Смею, — пожала она плечами. — Чем еще ты меня испугаешь?

— Катрин, это бессовестно, — выдохнул Сергей. — Ты не замечаешь меня, я словно мебель… да нет, я словно грязь у тебя под ногами, а ты еще осмеливаешься упрекать меня?

— Это ты совсем меня не замечаешь, — прошептала она. — Я совершенно тебе не нужна.

— Катрин, опомнись, опомнись! — он схватил ее за плечи. — Ты скользишь по мне взглядом, как по стенке, я для тебя пустое место, и я…

— Я, я, я! — горько усмехнулась она. — Есть ли место для меня в твоих терзаниях?

Он не дал ей закончить:

— Да если б не твой живот, я бы тебя…

— Что? — глаза Катрин щипало, она сдерживалась из последних сил, чтобы не разрыдаться. — Что б ты со мной сделал? Ударил бы?

Опомнившись, он отпустил ее так же резко.

— Иногда мне кажется… Впрочем, довольно. Не бойся. Это я так… Хорохорюсь…

Она опустилась на стул и спрятала лицо, отгородившись от него ладонями:

— Мне действительно лучше уехать. Все, хватит, оставь меня. Проваливай на свою работу…

Он повернулся и ушел, а Катрин, не доев завтрак, и оставив недопитый кофе на кухонном столе, отправилась обратно в спальню. Она услышала звук заведенного мотора за окном, но не подошла, а, вновь завернувшись в шаль, улеглась на край кровати. Сон, вязкий и мутный, как бульон мироздания, затопил ее, она плакала в этом сне, не переставая — бессильно и жалобно.

— Катрин, Катрин, проснись! — голос Булгакова вырвал ее из этого гиблого болота. — Катрин, проснись.

— Чего тебе? — сонно пробормотала она.

— Прости меня. Не знаю, что на меня нашло.

— Ты меня бросил, — пробормотала она сонно.

— Я попытался представить себе, что мы развелись, вернее нет — просто разошлись, и до меня вдруг дошло, что я просто умру без тебя. Родная, если у тебя осталось хоть что-то ко мне…

— Осталось, — она продолжала всхлипывать. — Просто мне очень больно и одиноко…

— Прости меня, — он коснулся губами ее опухших от слез губ. — Я постараюсь справиться, Катрин… Я постараюсь за нас двоих.

— Синьора, вас ожидают, — лакей почтительно поклонился и посторонился, пропуская Изабель во внутренние покои палаццо. Она пошла на серебряные звуки, доносившиеся откуда-то из глубины — голоса скрипок сплетались в прекрасный венок, им вторила виолончель. Изабель оказалась в просторном зале, увешанном картинами старых мастеров, благородно мерцавшими лаком — Дюрер[23], Рейнолдс[24], Брюллов[25]. Над консолью восемнадцатого века скромно примостился Вермеер[26] — «Ого! — мелькнуло в голове Изабель. — Его в лучших пинакотеках — наперечет».