Правда, кое-что удалось узнать о городе еще до подхода к нему. Вася Дмитриев с полдороги возвратился с донесением к Наумову. В качестве «приложения» привез с собой полицая и агента гестапо.

Агента мы раскрыли совершенно случайно: он принял Дмитриева за гестаповца — тот был в немецкой офицерской форме с двумя молниями на петлицах — и сообщил о подозрительных людях, связанных с кошелевцами. Кроме этого, передал целый список односельчан, которые, по его мнению, заслуживали самой суровой кары.

— В Погар сам не смог явиться, — сетовал агент, — хвораю, а дело не терпит. Вот я и того… побеспокоил вас.

— Обязательно списочек передам по назначению, — уверил его Вася и предложил съездить к одному заинтересованному лицу. — А хвороба не помешает… Мы деликатно… Не спеша…

Агент обрадовался: есть возможность лишний раз доказать свою преданность «новому режиму». Больше того, предложил свою лошадь. Это как нельзя лучше устраивало Дмитриева: его «машина», как он объяснил спутнику, забарахлила, и шофер возится с ней в поле…

При выезде из села Вася прихватил за компанию еще и пьяного полицая, приезжавшего на побывку из Погара. Он оказался довольно сведущим «языком». Знал, где расположены казармы, комендант, городская управа и полиция, на каких дорогах выставляются посты, какие улицы патрулируются.

В полной уверенности за Васю, мы с Калгановым отправились дальше, прихватив документы полицая и его нарукавную повязку. В случае необходимости Калганов мог показать документ, а я просто-напросто нацепил повязку на руку. В крайнем случае у нас было по пистолету и по паре гранат. На маскировку особенно не полагались, шли, выбирая наиболее глухие полевые дороги. Все равно спешить некуда — в город лучше прийти под вечер.

Наша задача заключалась в том, чтобы установить, как много гитлеровцев в городе и какую реальную угрозу они могут представить?

Так мы и шли с Калгановым среди белого дня. Недалеко от западной окраины города в большом, заброшенном на вид помещении — то ли сушилке, то ли колхозной ферме — приметили над трубой веселый дымок. Мы переглянулись и свернули туда.

Едва мы открыли дверь, тяжелый запах конюшни ударил в нос. Свесив лохматую голову с большой печи, надсадно кашлял глава семьи — старый цыган. Рубаха на нем рваная, худая, чахоточная грудь оголена. В углу возле топившейся печи стояла плешивая кляча. По соседству, в грязной соломе, резвились цыганята — мал мала меньше. Седая крючконосая старуха с трубкой в беззубом рту лежала возле печи и с чисто цыганской беспечностью взирала на малышей. В красном углу на передке телеги сидел паренек лет пятнадцати и наигрывал на гитаре. В такт игре он встряхивал головой, притопывал ногами в желтых стоптанных сапогах. На нас никто не обратил внимания.

— Ну и семейка, голова-елова! — Калганов сплюнул, подошел к старухе. — Дай, бабуся, табачку на затяжку: курить охота, уши опухли.

— Цыганки только просят, соколик, сами ничего не дают.

Калганов отошел от старухи, сердито повторил:

— Ну и семейка!

— Не горюй, Микола, сейчас установим полное взаимопонимание.

Я попросил у парня гитару.

— А ты знаешь, добрый человек, каким концом эту штуку держат? — спросил с печки больной цыган. Вместо ответа я взял аккорд, другой, третий… Заполняя сарай, понеслись нежные звуки цыганской мелодии.

Ребятишки прекратили возню. Весь выводок вышел из закутка, выстроился возле старой цыганки. Двухлетний карапуз в коротенькой рубашонке стоял посередине и, хлопая ручонками, смешно перебирал ногами. Остальные цыганята притоптывали на месте, поднимая тучи пыли с земляного пола.

Я рванул струны в последний раз. Слышно стало, как тяжело дышал уставший от пляски малец.

— На тебе на конфеты! — протянул я танцору завалявшийся в кармане рубль.

— Танцуй, чертенок, дядька еще рубль даст! — раздался голос с печи.

— Больше нет рубля.

— Так чего же ты голову морочишь, добрый человек?! У меня их вон сколько, и все конфет хотят…

— Вот коммерция! — захохотал Калганов.

Ближе подошел паренек в сапогах — Петька. Взволнованно выпалил:

— Слышь, дядько, научи меня песню играть, ей-богу, коня отдам!

Цыган на печи после кашля вытер пот на лбу.

— Ты сначала, сынок, научись коней-то уводить, а уж потом и раздаривай!..

— Покажи, Коля, как волжане плясать могут: пусть цыгане поучатся!

Калганова хлебом не корми, лишь бы поплясать. Сбросил пиджак, топнул каблуком.

— Поддай еще, голова-елова! — и пошел, и пошел… Никогда раньше не приходилось мне видеть такой бешеной пляски. Вот-вот, кажется, рухнут ветхие стены сарая. Даже безучастная ко всему на свете голодная цыганская кляча и та повернула голову. Вот уж действительно: пыль столбом и дым коромыслом!

— Слышь, соколик, а ты не из наших будешь? Только цыган так танцевать может! — с явным интересом глядела на Николая старуха.

Петька не сводил глаз с моих рук. Потом взгляд его остановился на нарукавной повязке с черным трафаретом «Полицай». Он сразу увял, отвернулся. «Так вот почему нам отказано в табаке и столько презрения высказано чахоточным цыганом…»

Не сумев уйти на восток вслед за нашими войсками, эта семья застряла возле Погара еще осенью. Дни старого цыгана были сочтены: он харкал кровью. Видимо, он понимал свою обреченность, но, как всякий цыган, был равнодушен к лишениям и невзгодам. Он просто ждал своего конца. Без жалоб. Без надежды.

Калганов поглядел на меня и махнул рукой:

— Была не была! — и обратился к цыганам: — Вы не бойтесь нас. Мы не полицаи и худого вам не сделаем.

— Как не полицаи? — удивился Петька. — А это? — ткнул грязным пальцем в повязку.

— И все-таки мы не полицаи. Из-за реки пришли…

— Партизаны? — Петька не верил, все время показывая на повязку.

— Это для маскировки.

— Мы этого не знаем, — хрипел на печи старик. — Цыган если и надует доброго человека, так по-честному, без «маскировки». — Он опять закашлялся.

— Верь им, Петька: так пляшут только хорошие люди. — Старуха подозвала Калганова. — На, соколик, покури… Не всегда цыганка просит…

Покурив и разделив с малышами скудный узелок с провизией, мы проверили показания взятого в плен полицая: расположение улиц, немецких постов и учреждений. Цыгане знали многое, особенно сведущим оказался Петька.

Когда мы вышли за дверь, с удовольствием вдыхая свежий воздух, за нами увязался Петька. То ли решил проверить, действительно ли мы не полицаи, то ли из каких-то других соображений.

…Под конвоем трех полицейских шла молодая женщина с маленьким ребенком на руках. Редкие прохожие провожали арестованную сочувственным взглядом, а она будто не замечала никого. Все ее внимание было устремлено на сына.

— Гут бубе, кароший зынок! — преградил ей дорогу эсэсовец и резко притянул ребенка к себе.

Женщина с мольбой протянула руки к ребенку, но фашист вдруг подкинул младенца, подхватил за ноги и, размахнувшись, ударил головой об угол дома. Мать не успела еще осознать, что случилось, как эсэсовец выхватил из ножен широкий плоский штык и всадил его в грудь женщины. Аккуратно вытер клинок о ее платье, вложил в ножны.

— Ком! — поманил пальцем полицаев, и они ушли.

Женщина лежала вниз лицом в двух шагах от изуродованного ребенка. Темные пятна крови расплывались, росли…

Люди, стоявшие вокруг, тихо перешептывались. Я заметил полные ненависти глаза, устремленные со всех сторон на меня. Нас с Калгановым вытолкнули вперед.

— Что, подлец, доволен? — крикнула какая-то девушка.

«Повязка! Нас приняли за полицаев!»

— Падаль полицейская! Холуй проклятый!.. — круто повернувшись, девушка прошла через расступившуюся толпу.

Так велико было ее презрение к врагам, что она даже не сопротивлялась, когда ее схватили вернувшиеся полицаи. Но расправиться с девушкой не посмели. Их пугало зловещее молчание толпы.

Мне хотелось сорвать иудову повязку, броситься на полицаев, отбить девушку, так неосторожно попавшуюся в руки врагов. Однако благоразумие взяло верх: мы на задании, от нас зависит операция. «Что же делать?»