— Надо очистить группу от чужаков, — сразу же заявил Наумов комиссару. — И подготовить другой маршрут. О Плехотине сообщим специальным донесением из Хинели, поскольку Балашов увел его.

Мы выступили вторично. В селе объявили, что возвращаемся в Герасимовку — в Хинель-де не пробиться. О том, что произошло на ночном поле, никто толком так и не узнал.

Первые несколько километров мы действительно шли на Герасимовку, потом резко свернули на юг. Шли безостановочно — оврагами и балками. Без пищи и курева. А до «зимних квартир» — хинельского лесокомбината — оставалось еще не менее десяти-пятнадцати километров. Мы явно не рассчитали сил. Выход был один — дать людям отдых и хорошенько накормить их. А чем? Нам выдали на дорогу более чем скромный паек: предполагалось, что идем в «сытые» места.

В балке, где остановились, было темно и сыро. Наумов подозвал меня:

— Надо добыть продовольствие и доставить в Хинельский лес. — Капитан осунулся, выглядел донельзя усталым, как, впрочем, и все мы. — Действуй, лейтенант. Возьми своих разведчиков и действуй! Выступите после обеда. А мы потихоньку двинемся в Хинель. На опушке леса будет оставлен «маяком» Коля Коршок. Он хлопец толковый, все стежки-дорожки в лесу знает…

Калганов, Дмитриев и я, три мушкетера, как в шутку прозвали нас партизаны, облачились в немецкие мундиры, нацепили для солидности медали. Выбрались из балки на дорогу и направились в село, что виднелось неподалеку.

План был прост, но не без риска. Если в селе вражеского гарнизона нет, у местных полицаев реквизируем скот, а заодно добудем и хлеба. На партизанском лексиконе такая операция называется «бомбежкой».

— А если в селе немцы? — размышляет вслух Калганов. — Ведь ни документов немецких у нас нет, ни автоматов, чтобы отбиться. — Он презрительно забрасывает за спину мадьярскую винтовку. — Этими пукалками много не навоюешь! Да и языком не ахти как владеем. Только вот Вася и знает как надо…

— Если в селе немцы, то хватай ноги в руки и… дай бог тягу!

— Немцев здесь не должно быть, — тихо отзывается на мою реплику Вася. — Мадьяр — тоже. Они ближе к брянскому краю держатся. «Осадная» армия осталась далеко позади…

Мы устало плетемся по дороге. Каждый шаг дается с усилием. Калганов отстал, продолжая рассуждать про себя.

— Ты что, Коля, заклинания шепчешь? — спрашивает его Дмитриев.

— Молитвы читает, чтобы «мимо пронесло!» — пытаюсь шутить я.

— Нет, лейтенант. Я вот думаю… — Калганов догоняет нас — Я думаю: война…

— Война — это риск, — вмешивается Дмитриев. — Особенно для нас, разведчиков. Но риск не бестолковый, а… разумный, что ли. Не голый, одним словом. Война — это риск, осторожность и хладнокровие…

Солнце клонилось к закату, когда мы подошли к околице. Возле крайней избы, впритык к ней, виднелся бункер. На горбатой насыпи у пулемета лежало трое. Судя по всему — полицаи.

— Хлопцы говорили, будто здешние полицаи не шибко заядлые, — заметил Калганов. — Но лучше глазу без бельма, а селу — без полицая.

Один из караульных, в серых залатанных штанах, с черными армейскими обмотками на ногах, нырнул в бункер. Оттуда, позевывая, показались еще несколько человек.

— Силы складываются не в нашу пользу, — шепчет Дмитриев. — Хорошо, если только эти. Без немцев и мадьяр…

Калганов беспечно махнул рукой. В минуты опасности он преображался, куда девались все его сомнения.

— Не робей, воробей, сейчас все как по нотам разыграем!

Подошли к бункеру. Калганов озорно выкрикнул:

— Гутен моргай!

В ответ нестройные голоса полицаев:

— Здорово!

— Здрассьте!

И только один, самый усердный, оказавшийся старостой, попытался ответить уставным «Здравия желаем!»

— Ну и сбро-о-од! — поморщился Дмитриев.

— Для нас к лучшему, — по-мордовски отвечаю ему. — Познакомься со старостой, отправляйся с ним в село, отбери скот и весь запас печеного хлеба у него, потом — у всех полицаев. Староста после «бомбежки» не пощадит своих подчиненных — сам все выскребет… — Вася утвердительно наклоняет голову в знак того, что понял. — Мы с Калгановым остаемся здесь, как твое боевое обеспечение… В случае опасности даем два выстрела. По этому сигналу самостоятельно выбирайся из села. Встречаемся, как условились, в Хинельском лесу. Действуй!..

— Чего они гыргочут? — спросил полицай в обмотках.

Он здесь старший и держится довольно независимо. У него здоровенный носище, свернутый набок. Будто однажды унюхал что-то такое, от чего раз и навсегда отвернулся в сторону. Я его про себя окрестил Носатым.

— Чего гыргочут? — переспросил Калганов. — Ругаются. Форма ваша не нравится. И стоите перед начальством, будто уголовники, а не полицаи — краса и гордость германской армии, надежда и оплот фюрера.

— Так и говорят? — недоверчиво справился Носатый и гордо выпятил чахлую грудь.

— А как же? Вот этот, — он показал на меня, — злой, как черт. Любит, чтобы его уважали. — Не дав опомниться полицаям, которые с видимым интересом слушали беседу, Калганов уточнил: — Гарнизон весь налицо?.. Или резервы с похмелья дрыхнут?

— В селе есть полдесятка. По домам сидят. Ночью-то в засаду да в патрули идти. Вот и отдыхают…

— Все местные, значит?

— Все свои. Начальник был присланный, так его партизаны прикончили. Зимой еще. Другого не дают. Вот сами и управляемся. Выкручивайся, как хочешь! — Носатый недовольно засопел.

— Да-а, дела ваши неважные, — посочувствовал Калганов.

— Хуже некуда. А вы… по какой надобности к нам? — осторожно поинтересовался староста. До сих пор он безмолвно стоял, внимательно присматриваясь к нам.

— Мы-то?.. Мы по ин-тен-дант-ской части. Слыхал, голова-елова, что это такое?

— А как же!

— Тогда тащи шнапсу. Для знакомства… Или все вылакали?

— Кажись, трошки осталось, — нехотя признался староста и повернулся к Носатому. — Вынесь-ка, Микита, что там есть из горючего и другого прочего.

Носатый метнулся в бункер, как суслик в нору. Вскоре оттуда показалась взлохмаченная голова.

— Держи.

Калганов принял бутылку с мутной самогонкой, несколько помятых заплесневелых соленых огруцов и ломоть черствого хлеба.

— Не богато, да черт с вами. С паршивой овцы — хоть шерсти клок. — Он в два глотка опорожнил стакан.

Дмитриев недовольно поглядел на закуску.

— Млеко, яйки, шпиг надо!..

— Нету, пан, ни шпиг, ни яйки… А млеко не идет к самогону.

Дмитриев, не слушая старосту, с отвращением отвел в сторону стакан. Носатый протянул его мне.

— Тринке шнапс, пан.

Я принял стакан. Понюхав, выплеснул самогон под ноги полицаю. Тот вскипел:

— Такое добро не пожалел, нос воротит. Тоже мне, барин вонючий. — Последнее слово Носатый произнес шепотом.

Калганов подмигнул шельмоватым глазом:

— Я же говорил, с этим хлыщом шутки плохи. Зараза.

Носатый обиженно сопел:

— Я как человеку, от души оторвал. А он… — После некоторого колебания спросил у Калганова: — Слышь, парень, а ведь ты, кажись, наш — русский… Или из цыган? Обличьем-то черный да кучерявый… Ловок по-нашему балачки разводить. Откуда сам?

Я вмешиваюсь в разговор, перебиваю Носатого:

— Отвлекай их, Николай, а ты, Вася, отправляйся со старостой в село. Действуй быстрее.

— Спрашиваешь, откуда я? — повернулся Калганов к Носатому. — Есть такая страна — Мордовия… Там я рожден. И автогеография моя — богатейшая. По всем европейским частям прошел. Во, голова-елова! Где только ни побывал, чего ни повидал… Приходилось и по крестьянскому делу работать — комбайны водить. И на границе службу нести — Родину охранять.

Полицаи переглянулись.

— До войны еще было. Около Каменец-Подольского. Стою это я на границе, рубежи священные-охраняю. Ночь… Густая, как тесто. Духота — не продохнешь… Откуда взялся — вот он, дождь! Не дождь, а вернее сказать — ливень. Потоп всемирный! Темным-темно. А дождь хлещет, гром гремит. Чисто корпусная артиллерия с открытых позиций лупит. Вдруг — молния. Ка-а-ак шарахнет! И прямо — в штык! Он сразу накалился докрасна. Винтовка жаром пышет, руки печет. И держать трудно, и бросать нельзя: граница мне доверена.