И вот, когда Вирата уже шестой год вершил суд с высоты дворцовых ступеней, случилось однажды, что привели к нему юношу из племени хозаров, дикарей, живших за горами и поклонявшихся иным богам. Ноги его были изранены от многодневной дороги, когда его вели в столицу, и четырехкратные путы обвивали его мощные руки, чтобы он не мог ни на кого наброситься, как это грозно обещали его глаза, гневно вращавшиеся под насупленными бровями. Жалобщики привели его к подножию лестницы и с силой швырнули связанного на колени перед судьей. Затем они склонились сами и подняли руки, в знак обвинения.

Вирата изумленно воззрился на пришельцев.

— Кто вы, братья, пришедшие издалека, и кто тот, кого вы привели ко мне в путах?

Старейший из них склонился и заговорил:

— Пастухи мы, господин, мирно живущие на востоке, этот же — злейший из злого племени — бешеный зверь, убивший больше людей, чем есть пальцев на его руках. Один из жителей нашей деревни отказался дать ему в жены свою дочь, потому что их племя нечестиво: они едят собак и убивают коров. И он выдал ее за купил из долины. Этот же, одержимый гневом, как разбойник, ворвался к нам, убил ночью отца девушки и его троих сыновей, и когда слуги убитого гнали скот к подножию гор, он выслеживал и убивал их. Одиннадцать наших жителей лишил он жизни, пока мы не объединились и не повели на злодея облаву, как на дикого зверя, и не привели его сюда, к справедливейшему из судей, дабы ты освободил страну от насильника.

Вирата обратил лицо к связанному юноше.

— Правда ли то, что они говорят?

— Кто ты? Ты царь?

— Я Вирата, его слуга и слуга закона, поставленный налагать возмездие за вину и отделять правду от лжи.

Связанный долго молчал. Потом он мрачно взглянул на Вирату.

— Как можешь ты знать, где правда и где ложь, когда знание твое питается только словом людским?

— Против их слова пусть прозвучит твое слово, дабы я узнал истину.

Презрительно поднял брови связанный юноша.

— Я не стану спорить с ними. Как можешь ты знать, что я содеял, если я сам не знаю, что творят мои руки, когда на меня нападает гнев? Я справедливо поступил с тем, кто продал женщину за деньги, справедливо поступил с его детьми и слугами. Пусть обвиняют меня. Я презираю их и презираю твой суд!

Гнев потряс присутствующих, когда они услышали, как закоснелый преступник поносил справедливого судью, и судебный страж уже занес сучковатую палку для удара. Но Вирата движением руки усмирил их гнев и возобновил вопросы. И после каждого ответа жалобщиков он спрашивал обвиняемого. Но тот стиснул зубы и только раз сказал со злобной усмешкой:

— Как хочешь ты узнать истину из чужих слов?

Солнце высоко стояло над головой в час полудня, когда

иссякли вопросы Вираты. Он поднялся и хотел, по своему обыкновению, уйти домой и лишь на следующий день возвестить приговор. Но жалобщики простерли к нему руки.

— Господин, — сказали они, — семь дней мы шли, чтобы предстать пред твоим лицом, и семь дней продлится наш обратный путь. Мы не можем ждать до завтра, так как скот наш гибнет от жажды и поле ждет нашего плуга. Господин, мы молим тебя изречь твой приговор!

Тогда Вирата вновь опустился на ступени и погрузился в раздумье. Лицо его было напряженно, как у человека, несущего на голове большую тяжесть. Никогда доселе не доводилось ему произносить приговор над преступником, который не просил о милости и не защищал себя. Долго думал он, и тени росли, по мере того как текли часы. Потом он подошел к колодцу, омыл лицо и руки в прохладной воде, дабы его слово было свободно от горячности, и сказал:

— Да будет справедлив приговор, который я изреку. Смертный грех принял на себя этот юноша, одиннадцать живых душ изгнал он из теплого тела в мир перевоплощения. Пусть же он за каждого убитого им будет заточен на год в подземный мрак. И за то, что он одиннадцать раз пролил человеческую кровь, да будет он одиннадцать раз в году бит бичом, пока кровь не брызнет из него, дабы он заплатил по числу своих жертв. Но жизнь ему пусть будет сохранена, ибо жизнь даруют боги, и человек не смеет посягать на божественное. Да будет справедлив приговор, который я изрек не в угоду кому-либо, а во имя великого воздаяния!

И снова опустился Вирата на ступени, и челобитчики поцеловали их, в знак почтения. Но связанный юноша мрачно встретил взор судьи, вопросительно устремленный на него. Тогда Вирата сказал:

— Я призывал тебя просить меня о милосердии и помочь мне против твоих обвинителей, но уста твои оставались сомкнутыми. Если есть заблуждение в моем приговоре, то вини перед всевышним не меня, а свое молчание. Я хотел быть милостивым к тебе.

Связанный встрепенулся.

— Мне не нужна твоя милость. Что она по сравнению с жизнью, которую ты у меня отнимаешь одним словом?

— Я не отнимаю у тебя твоей жизни.

— Ты отнимаешь ее и отнимаешь более жестоким образом, чем делают это вожди нашего племени, которое называют диким. Почему ты не убиваешь меня? Я убивал один на один, ты же велишь закопать меня, как падаль, в мрак земной, дабы я гнил годами, потому что сердце твое робеет перед кровью. Произвол в твоем законе, и пытка в твоем приговоре. Убей меня, ибо я убивал!

— Я справедливо отмерил твое наказание…

— Справедливо отмерил? Где же твоя мера, судья, которой ты меришь? Разве ты был наказан, что знаешь бич? Как можешь ты проворными пальцами отсчитывать годы, как будто равны часы под солнцем и часы, схороненные во мраке земли? Разве ты сидел в узилище, что знаешь, сколько весен отнимаешь ты у меня? Нет, ты ничего не знаешь, ибо справедливость тебе чужда! Силу удара знает лишь тот, кто принимает его, а не тот, кто его наносит. Лишь испытавший страдание может измерить его. В своей надменности ты осмеливаешься наказывать вину, а сам виновнее всех, ибо я отнимал жизнь в гневе, в непреодолимом порыве страсти, ты же хладнокровно отнимаешь мою жизнь и отмериваешь мерой, которой не знаешь и не можешь знать. Сойди со ступеней справедливости, о судья, чтобы не соскользнуть вниз! Горе тому, кто мерит мерой произвола, горе незнающему, мнящему, что он знает истину!

Сойди со ступеней, судья неправедный, и не карай живых смертью твоего слова!

Пена ярости выступила на устах кричащего, и снова с гневом набросились на него окружающие. Но Вирата вновь остановил их, отвратил свое лицо от юноши и тихо сказал:

— Я не могу отменить приговор, произнесенный с этих ступеней. Да будет он справедливым перед лицом всевышнего!

И Вирата удалился, а стража схватила юношу. Но еще раз судья остановился и оглянулся. Навстречу ему неподвижно и злобно смотрели глаза увлекаемого. И с трепетом почувствовал Вирата в сердце своем, как похожи были они на глаза мертвого брата в тот час, когда тот лежал убитый его рукой, в шатре мятежного князя…

В тот вечер ни одного слова не проронил больше Вирата. Взор осужденного терзал его душу, как раскаленная стрела. И домашние его слышали всю ночь, как он, не переставая, час за часом ходил по крыше своего дома, пока утро не озарило верхушки пальм.

В священном озере храма свершил Вирата утреннее омовение и помолился на восток. Затем он вернулся в свой дом, облекся в желтые праздничные одежды, без улыбки приветствовал домашних, которые удивленно, но молча смотрели на его торжественные приготовления, и направился один к царскому дворцу, открытому для него в любой час дня и ночи. Вирата простерся перед царем и прикоснулся к краю его одежды, в знак просьбы.

Царь ласково посмотрел на него и сказал:

— Твое желание коснулось моей одежды. Оно будет исполнено, прежде чем ты успеешь его высказать, Вирата.

Вирата оставался простертым.

— Ты поставил меня верховным судьей. Шесть лет вершу я суд именем твоим и не знаю, правдиво ли я судил. Подари мне месяц тишины, дабы я мог найти путь к истине, и позволь мне скрыть мой путь от тебя и от всех людей. Я хочу избежать ошибки и жить без вины.

Царь изумился.

— Обеднеет справедливостью мое царство от этого месяца до следующего. Но я не спрашиваю о твоем пути. Да приведет он тебя к истине.