– Мне нравится вот это.

– Шесть тысяч лир.

– Как дорого!

– А вот эта вещь подешевле.

– Покажите мне что-нибудь еще.

Мы начали общение, тщательно подбирая французские слова, словно читали диалоги из школьного учебника, но позже, днем, когда Габриэлла закрыла свою лавку и вместе со мной и Патриком прошла через стеклянные двери служебного выхода, мы уже объяснялись достаточно свободно.

Мы уехали из аэропорта на такси, и, как только машина тронулась, Патрик передал ей флакон.

Лучше всех из нас троих знал французский я, потом Габриэлла, потом Патрик, но зато по-итальянски он говорил прекрасно, так что мы втроем всегда могли найти способ выразить то, что хотели.

Габриэлла поблагодарила его за флакон, ослепительно улыбнулась и спросила, все ли таблетки одинаковые. Патрик кивнул и пояснил, что это – подарок от женщин, мужья которых – военные летчики, находящиеся на трехмесячной стажировке за границей. Из большой кожаной сумки, которую Габриэлла носила через плечо, она извлекла полосатую оберточную бумагу из своего сувенирного киоска, а также большой пакет конфет. И конфеты, и флакон она умело завернула в круглый сверток, только на верхушке торчали уголки, словно листья ананаса. Сверток она ловко обвязала липкой лентой.

Машина остановилась на довольно бедной улице перед обшарпанным домом с верандой. Габриэлла вылезла, я хотел последовать за ней, но Патрик жестом велел мне оставаться на месте.

– Она живет не здесь, – пояснил он. – Она только отдаст конфетки.

Габриэлла между тем заговорила с молодой изможденной женщиной в черном платье, отчего лицо ее казалось особенно бледным. Я никогда не видел таких страшных варикозных вен – словно сине-черные черви, они покрывали ее ноги. Рядом с ней были двое маленьких детишек, еще двое маячили в дверях дома, но она не была беременна и на руках у нее не было младенца. Взгляд, которым она одарила Габриэллу, принимая сверток, был красноречивее всяких словоизлияний. Дети знали, что в свертке сладости. Они стали неистово скакать и прыгать, пытаясь достать сверток, а мать держала его высоко над головой. Мы отъехали, а она двинулась к дому, весело смеясь.

– Ну что ж, – сказал Патрик, отворачиваясь от окна. – Надо показать Генри Милан.

Начало темнеть. Было холодно, но не нам с Габриэллой. Я бы не заметил, даже если бы пошел град. Они с Патриком провели меня по Пьяца-дель-Дуомо, чтобы я мог полюбоваться огромным готическим собором и Палаццо Реале, а потом мы прошли по стеклянной галерее на Пьяца-дель-Скала посмотреть на знаменитый оперный театр. Габриэлла сказала, что это второй по величине оперный театр в Европе и вмещает три тысячи шестьсот человек.

– А где же самый большой? – спросил Патрик.

– В Неаполе, – улыбнулась Габриэлла. – Стало быть, тоже в Италии.

– Но зато в Милане, кажется, самый большой собор? – спросил Патрик, явно поддразнивая ее.

– Нет, – рассмеялась Габриэлла, отчего на щеках у нее появились ямочки. – В Риме.

– Удивительно расточительный народ эти итальянцы, все у них на широкую ногу, – сказал Патрик.

– Мы правили миром, когда вы еще ходили в шкурах, – отпарировала Габриэлла.

– Италия – самая красивая страна во всем мире, а Милан – ее жемчужина, – отозвался Патрик.

– Патрик, ты очень глуп, – нежно сказала Габриэлла. Но она и впрямь гордилась своим городом и до обеда успела поведать мне, что в Милане живут полтора миллиона человек, что в нем множество театров, музеев, музыкальных и художественных школ, а кроме того, Милан – главный промышленный город Италии, где производится все, что угодно: ткани, бумага, электровозы, автомашины, самолеты.

Мы поужинали в маленьком, уютно освещенном ресторанчике, который подозрительно напоминал итальянские ресторанчики Лондона, только ароматы здесь были приятнее и изысканнее.

Я толком даже не заметил, что именно ел. Габриэлла выбрала для всех троих какую-то телятину. Еда была прекрасной, как и все в этот вечер. Мы выпили две бутылки местного красного вина, которое слегка пощипывало язык, и множество маленьких чашечек кофе. Я понял, что именно разговор на другом языке позволил мне освободиться от своего привычного "я". Другая культура, чужое небо – все это позволяло избавиться от застарелых комплексов. Это упрощало очень многое, но не делало происходящее менее реальным. Мой язык избавился от пут, но то, что я говорил, вовсе не было бессмысленным, слова шли от моего истинного, глубинного "я". В тот вечер в Милане я понял, что такое радость, и уже хотя бы за одно это я был благодарен Габриэлле.

Мы говорили час за часом. Сначала о том, что мы видели и делали в этот день, затем о самих себе, о нашем детстве. Затем о фильмах Феллини, о путешествиях. Потом разговор пошел концентрическими кругами – о религии, о наших надеждах, о том, что такое сегодняшний мир. Ни в одном из нас не было реформаторского зуда, хотя очень многое вокруг хотелось бы видеть другим. Но в наши дни вера не сдвигает горы. Она, по словам Патрика, вязнет в работе комитетов и комиссий, а святые прежних лет сейчас заклеймены как психопаты.

– Ну разве можно представить, чтобы сегодня французская армия пошла за девицей, у которой бывают видения? – говорил Патрик. – Нет, конечно же.

Он был прав. Такое просто исключено.

– Психология, – продолжал Патрик, янтарные глаза которого блестели от выпитого вина и свечей, – это гибель для храбрецов.

– Я тебя не понимаю, – сказала Габриэлла.

– Это относится к мужчинам, а не к женщинам, – пояснил он. – В наши дни считается глупостью подвергать свою жизнь риску, если этого можно избежать. Господи, лучший способ погубить нацию – это внушить молодежи, что глупо рисковать своей жизнью. И не просто глупо, а опасно.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Габриэлла.

– А ты спроси Генри. Он тебе объяснит, зачем он рискует свернуть себе шею, садясь на скаковую лошадь. Спроси, зачем он это делает.

– Зачем? – полушутливо-полусерьезно обратилась ко мне Габриэлла, и в глазах ее замерцали звездочки.

– Мне так нравится, – отозвался я. – Не так скучно жить.

Патрик покачал головой: