– Будь осторожен, дружище. В наши дни опасно открыто в этом признаваться. А то, чего доброго, тебе припишут мазохистский комплекс вины.

– Ты так думаешь? – улыбнулся я.

– Да, и ничего смешного тут нет. Напротив, все гораздо серьезнее, чем кажется. Насмешники так преуспели, что в наши дни лучше уж говорить, что ты трус. Ты вовсе можешь им и не быть на самом деле, но лучше им прикидываться, чтобы доказать свою нормальность. Какая еще нация в мире станет открыто утверждать в прессе, по телевидению и на приемах, официальных и неофициальных, что трусость – это норма, а мужество – отклонение? Всегда, во все времена, молодые люди должны были доказывать свою храбрость, у нас же их учат выжидать, добиваться безопасного существования. Но храбрость все равно гнездится в человеческой натуре, и ее просто так не подавить – как и сексуальные импульсы. Поэтому если объявить храбрость чем-то незаконным, закрыть ей нормальные каналы, она вырвется где-то в другом месте в искаженном виде, и, по-моему, именно этим мы обязаны росту преступности. Если общество объявляет дурным способность получать удовольствие от риска, стоит ли жаловаться, что в конце концов рискуют действительно дурные люди.

Это он уже не мог выразить по-французски. Он перешел на английский, а когда Габриэлла запротестовала, пересказал ей все по-итальянски.

– Господи, – удивленно сказала она. – Но кто из мужчин признается, что он трус? И кому это будет приятно про себя услышать? Мужчина должен охотиться и защищать семью.

– Назад в пещеры? – осведомился я.

– Инстинкты в нас все те же, – сказал Патрик. – Изначально правильные.

– И еще он должен уметь любить, – сказала Габриэлла.

– Это верно, – с жаром согласился я.

– Если ты рискуешь головой, это мне нравится, – сказала она. – Если ты рискуешь ради меня, мне это нравится еще больше.

– Так говорить не стоит, – улыбнулся Патрик, – ибо этому могут найти какое-нибудь нехорошее объяснение.

Мы рассмеялись. Подали кофе, и разговор перешел на итальянских девушек, а также различия между их желаниями и возможностями. Габриэлла сказала, что разрыв потихоньку сокращается, но что лично ей проще, поскольку она сирота и родители на нее не давят. Затем мы стали обсуждать все «за» и «против» совместного житья с родителями взрослых детей. Мы сошлись на том, что у каждого из нас есть все, что надо: у Габриэллы – свобода, у Патрика – овдовевшая мать, которая во всем ему потакает, а у меня – бесплатный кров и стол.

Патрик удивленно поглядел на меня, когда я это сказал, и уже открыл рот, чтобы выдать мой секрет Габриэлле, но я быстро сказал:

– Не надо ей говорить, кто я.

– Ты ей понравишься еще больше.

– Все равно не надо.

Он заколебался, рассказать ей или нет, но все же, к моему немалому облегчению, решил промолчать. Когда Габриэлла поинтересовалась, о чем мы переговаривались, он сказал, что речь шла о том, кто будет платить по счету. Мы поделили расходы пополам, но и расплатившись, не торопились уходить. Мы еще посидели и поговорили. Речь зашла о верности – сначала в личном, затем в политическом плане.

В Милане, по словам Габриэллы, было много коммунистов, а, по ее мнению, католик-коммунист – это такая же нелепость, как араб, который хочет, чтобы его страной правил Израиль.

– Интересно, кому они будут верны, если, скажем, Россия оккупирует Италию? – полюбопытствовал Патрик.

– Это не так-то просто, – усмехнулся я. – Им придется пройти через Австрию, Германию, Швейцарию, да и Альпы – хорошая преграда.

Габриэлла покачала головой и сказала:

– Коммунисты начинаются в Триесте.

Эти слова и рассмешили, и слегка огорчили меня: я вспомнил своего непреклонного отца с его фразой: «Аравия начинается в Кале».

– Ну конечно, – задумчиво ответил Патрик. – Коммунисты уже на пороге.

– Не беда! – весело воскликнула Габриэлла. – В Югославии тоже высокие горы, и оттуда русские вряд ли придут.

– На сей раз вторжение будет не военным, – подал я голос. – Теперь все решают деньги и технологии. Так что британским, французским и итальянским коммунистам вряд ли придется ломать голову, на чью сторону вставать.

– И поэтому они смогут с чистой совестью продолжать заниматься своей подрывной деятельностью, – весело закончил Патрик.

– Давайте не будем об этом беспокоиться, – сказал я, наблюдая за силуэтом Габриэллы на стене – прядь волос упала ей на щеку. – По крайней мере, сегодня.

– Вряд ли нас это коснется, – согласился Патрик. – Но если мы не двинемся домой, сестра Габриэллы запрет дверь.

Мы вышли на улицу, но не успели сделать и десяти шагов, как Патрик спохватился, что оставил свою сумку, и быстро скрылся в ресторане. Я повернулся к Габриэлле, а она – ко мне. Уличные фонари отразились в ее глазах, а серьезно сжатые губы тронула улыбка. Не надо было ничего говорить. Все было ясно и так. Я осторожно обнял ее, но она качнулась, словно ее толкнули изо всех сил. Меня тоже вдруг словно ударили, во мне забушевали такие неодолимые и первобытные силы, что стало страшно. Неужели возможность просто дотронуться до девушки, пусть даже желанной, привела меня в такое смятение? И это случилось не где-нибудь, а на главной улице города Милана! Габриэлла уронила голову мне на плечо, и я так и застыл, касаясь щекой ее волос, пока не появился Патрик с сумкой. Улыбаясь, он молча развернул Габриэллу лицом к себе, взял под руку и коротко сказал:

– Пошли. Если будете так стоять, вас арестуют.

Она посмотрела на него, потом засмеялась и сказала:

– Сама не понимаю, что на меня нашло. Что это?

– Боги, – сказал ироническим тоном Патрик. – Или химия. Сама решай, что именно.

– Безумие какое-то!

– Это точно.

Он потянул ее за собой. Я сделал над собой усилие, обрел способность переставлять ноги и двинулся за ними следом. Габриэлла взяла и меня под руку, и так втроем мы прошли примерно с полторы мили. Постепенно наш безумный порыв угас, мы снова стали нормально разговаривать и, когда оказались у двери дома ее сестры, хихикали как ни в чем не бывало.

Лизабетта, сестра Габриэллы, была лет на десять старше ее и полнее, хотя у нее была такая же гладкая смуглая кожа и прекрасные темные глаза. Ее муж Джулио, полнеющий и лысеющий мужчина лет сорока с усами и мешками под глазами, кое-как выбрался из кресла, когда мы вошли в гостиную, и приветствовал нас со сдержанным радушием.