Глава седьмая

Было уже поздно, когда Рахимбеков проснулся. За стеной кто-то пробовал гармонь, бренчали посудой, раза два стукнула дверь. На окне с занавеской прыгала в клетке с шестка на шесток красногрудая птичка. Мирные звуки и тишина были так непривычны, что Рахимбеков некоторое время лежал прислушиваясь, а потом вскочил и начал одеваться.

Вчера его рота прибыла на берег Ладоги. Покинутая станция медленно догорала в лесу — там продолжался бой, и отблеск пожара долго виднелся в ночной темноте. Рахимбеков с бойцами уходили ночью, имущество тащили три лошади, глухо стучавшие подковами по мерзлой колее и разбитой гати. Два раза Рахимбеков устраивал часовой привал, люди отогревались, таясь разжигали костры, варили кашу. Напряженное состояние спадало, слышались разговоры, однажды несколько человек затянули песню. Но ровно минута в минуту Рахимбеков снова поднимал людей, и рота двигалась дальше, растянувшись большой колонной.

Сам он шел позади отряда, в обгоревшем полушубке, повязанный башлыком, тощий, черный, не спавший много суток. После отъезда генерала они держались до тех пор, пока на станции не осталось ни одного вагона. Потом приказ: с хода, маршем на Ладогу. Он даже не успел послать человека к Климову, тот сам явился на станцию.

В деревню пришли после полуночи. Брехали собаки, не светилось ни одного огонька, с озера дул ветер. Было ощущение, что люди отсюда ушли или вымерли. Но постучав в первые избы, Рахимбеков убедился, что село до половины занято воинской частью, уже два дня расквартированной здесь, что ждут еще войска и тут будет какой-то штаб. Роте с трудом удалось разместиться на северном конце деревни.

Рахимбеков торопливо одевался. Ночью он ничего разузнать не мог и сейчас не терпелось выяснить обстановку. Приказ был коротким и немногословным; но сегодня он представился вдруг необычайно важным, особенным, может быть, роте поручалось какое-нибудь героическое дело. «Рахимбеков, — скажут ему, — ты должен задержать здесь немцев четыре дня. Дадим тебе танки и пушки…»

Низенький, с тонкой похудевшей шеей и выступавшими ключицами, он поспешно натягивал гимнастерку, ватные штаны, которые казались теперь ему не по росту, и возбужденно кряхтел. Упрямое к жесткое выражение его больших черных глаз, не покидавшее его последние дни, исчезло, он опять щурился мягко, улыбаясь своим мыслям. Конечно, его из заместителя сделают командиром роты…

Тихонько скрипнула дверь, и на пороге появился белоголовый мальчик в одной рубашке и босиком. Заложив руки за спину, он постоял у порога, разглядывая чужого, затем осмелел, подошел ближе.

— Долго у нас жить будешь? — спросил он совсем по-хозяйски. — У нас есть картошка.

Рахимбеков посмотрел на малыша, восхищенно причмокнул и, не кончив одеваться, подбежал к нему, присел на корточки.

— Ай, какой хозяин!

Он порылся в карманах, затем в полевой сумке, вытащил оттуда кусок сахара, завернутый в бумажку, сунул мальчику. Бессемейный и одинокий, он очень любил детей и часто еще в своих горах целые дни возился с детишками сестры, у которой их было восемь. Самых маленьких брал с собой в стадо, ловил для них ящериц, пел длинные тягучие песни.

— Жениться тебе надо, Асаф, — говорили старухи.

Рахимбеков кряхтел, отшучивался, но в темных глазах его светилась грусть. До тридцати с лишним лет он помогал сестре, а своей семьи и не создал…

Мальчик взял сахар, зажал его в кулаке и продолжал разглядывать гостя. В это время за стеной стукнула дверь, кто-то вошел в избу, и тотчас послышался голос политрука:

— Рахимбеков, можно?

Он вошел озабоченный, плохо выбритый, с порезом на щеке и сразу начал рыться в своей планшетке.

— Дело какое, Асаф, — сказал он, доставая из сумки кисет с табаком. — Там из Ленинграда капитан прибыл, нас ищет. — Он передвинул планшетку, развязал кисет. — Роту принимать будет.

— Как роту?

Рахимбеков опустил пояс, уставился на политрука, затем вдруг покраснел и молча в одну минуту оделся.

— Пойдем.

Но политрук сел на лавку, достал трубочку, закурил.

— Ты не огорчайся, Асаф. Роту тебе еще не одну дадут, а тут, вероятно, что-нибудь особое. Они на машинах пробивались. По льду…

— Через озеро?

Рахимбеков остановился. Худое лицо его вдруг стало ясным и добрым, словно осветилось изнутри.

— Видишь… Видишь… — сказал он, взбив хохолок на лысине, от волнения забегал по горнице. — Видишь… — Он засмеялся, хлопнул неожиданно политрука по плечу, отдернул занавеску. Маленький, в большущем полушубке, припал к окну. Потом повернулся и торжественно, тихо, будто к чему-то прислушиваясь, сказал:

— А может, это начало, Сафронов? Понимаешь!

Схватив шапку и башлык, распугав в соседней комнате взлетевших кур, он стремглав выбежал на улицу.

Если бы Рахимбекову сказали раньше, что он будет передавать роту Комарову, Николаю Петровичу, он бы никогда не поверил и даже обиделся. Он знал, что тот работает в штабе, и иначе не могло быть. В крайнем случае Комаров, по его представлению, должен командовать не меньше чем батальоном, и не подсобным, а настоящим боевым — стрелковым или артиллерийским.

Однако он очень обрадовался встрече. На войне нельзя ничему удивляться. Если назначили Комарова сюда, значит, так нужно.

С Комаровым он встретился давно, на одном из восточных строительств, где Рахимбеков был каменотесом, а Комаров производил какие-то изыскания. Однажды, заметив, как тихий одинокий узбек старательно выкладывает камешки, чтобы подсчитать дневное задание, Комаров предложил научить его грамоте, позже помог стать десятником, вывел на дорогу. С тех пор Рахимбеков никогда не забывал своего учителя, каждый год приезжал навестить, всегда привозил барана, всегда стеснялся и через два дня уезжал.

— Забыл дело одно сделать, — говорил он неизменно.

Во время финской войны Рахимбеков стал сапером, отличился, получил звание лейтенанта, остался служить в Ленинграде. Он очень привязался к Комарову, однако заходил редко, боясь стеснить, играл с маленьким Борей и несколько раз за вечер спрашивал у хозяина, не надоел ли он. Приходил он всегда рано и, лысеющий, в новенькой гимнастерке, тихо сидел на стуле возле окна ровно до десяти часов.

— Не знал, совсем не знал… — сказал Рахимбеков радостно, когда прошли первые минуты встречи. — Думал, другой какой Комаров явился. Понимаешь…

Он поднял голову и крепко потер ее темной рукой. От возбуждения он, как и прежде, терял дар речи и лишь энергично растирал свою уже заметную лысину.

Комаров тоже обрадовался. Дни, проведенные в деревне после переправы через озеро, измучили не меньше, чем переход от Ленинграда. Никто толком ничего не знал. Генерал Климов носился на своей машине на линии фронта, говорили, что должен скоро прибыть начальник новой дороги. А пока нужно было отправить батальон дальше, разместить людей, добыть питание, организовать ремонт. Волей-неволей Комарову пришлось распоряжаться и хлопотать, и он не имел ни минуты покоя. А сейчас предстояла приемка роты. Он тоже только теперь узнал, что принимать будет от Рахимбекова. Он слышал, что тот где-то здесь, на этом берегу, даже одно время думал отправить к нему Борю, но встреча была и для него неожиданностью.

— И я не думал, Асаф. Да вот, видишь…

Он отдал какое-то распоряжение Степанченко, который был у него эти дни чем-то вроде адъютанта, снял шинель и фуражку и с удовольствием опустился на скрипучий диван.

— Раздевайся. Посидим хоть несколько минут по-человечески, — сказал он совсем как прежде, но Рахимбеков заметил, как он изменился.

Внешность осталась та же. Высокая фигура, худощавое лицо, волосы ежиком, приподнятая шрамом левая бровь. Но выражение глаз, повадка стали другими. Меньше было порывистости в движениях, появились сдержанность и необычное для него спокойствие. Он не был уже новичком на фронте, штабным командиром, похожим еще так недавно на прежнего увлекающегося, вечно занятого инженера, озабоченного и беспокойного все те последние дни, когда Рахимбеков видел его в городе.

— Ну, рассказывай, Асаф. Что тут у вас? Далеко немцы? И что у тебя за рота? Старики всё?

Рахимбеков обстоятельно доложил о состоянии отряда, заявил, что получил предписание явиться сюда. Потом не выдержал официального тона и сказал горячо и взволнованно:

— Я очень и очень рад тебя видеть, Николай Петрович… Ты был хорошим учителем… хорошим командиром будешь. Понимаешь…

Сам того не зная, он повторил почти те же слова, какими напутствовал Комарова директор завода, прощаясь перед его уходом в армию. И, кроме того, неожиданно остро напомнил о сыне. Мальчик любил Рахимбекова, часто спрашивал про него, непроизвольно переиначивал имя Асаф на Фаса. Комаров почувствовал, что гость сейчас тоже думает о нем и что из деликатности ничего не спросит.

Он встал, прошелся по комнате, затем остановился против Рахимбекова и сказал, глядя куда-то поверх его головы:

— А я, Асаф, не знаю, что с Борей… Боюсь, что он остался там…

— Не знаешь? — Рахимбеков тоже поднялся и удивленно и вместе с тем испуганно посмотрел на друга. — Сестра не взяла его с собой?

— Она никуда не уехала.

— Уехала.

Рахимбеков возбужденно ткнул себя кулаком в грудь.

— Я видел на станции, понимаешь. Там эшелон стоял. Я сказал: «Здравствуйте», а она не слышала… Мальчик, наверное, в вагоне сидел. Понимаешь…

Это было такой необычайной новостью, что Комаров не сразу ее осмыслил. Потом, усадив Асафа, начал расспрашивать подробности встречи, но Рахимбеков больше ничего не знал, и только мог добавить, что эшелон был с эвакуированными из Ленинграда и шел в Сибирь, что сестра Комарова выглядела хорошо и не походила на других — слабых и истощенных. Наверное, и ребенок не голодал, как иные.